Страница 128 из 131
«Теперь все устроится, как надо! — с безнадежностью сказала себе Варя, выходя из штольни операционной. — Два дня прошло с тех пор, как мы оперировали Ольгу Павловну, и до сих пор он не нашел времени поговорить со мной. Значит, все старое проснулось в нем… А на улице солнышко светит, даже глазам больно. Январь на исходе. Дни летят, работы в операционной — без конца. Удивительно, как могут существовать в такое время дополнительные душевные нагрузки, вроде никому не нужной любви!»
Солнце блестит на снегу, на льду, в разводьях свободной воды, сверкающих среди нагроможденных торосов! И повсюду через Волгу проторены дороги, дорожки. Как давным-давно, в предвесенний день на Севере. Солнце тоже смотрело в широкие, наконец-то оттаявшие окна, ласково пригревало спину и гладко причесанную голову Варвары, ложилось светлыми квадратами на сукно большого стола. Тогда шла сессия районного Совета. Иван Иванович должен был скоро вернуться из тайги, и все пело в душе Варвары. Она сидела и улыбалась своим мыслям, пока не ощутила пристальный взгляд Логунова. Платон, бывший секретарем райкома, смотрел на нее. Ей стало совестно за праздные мысли на деловом совещании, она невольно схитрила — улыбнулась и ему. «Дорогой Платон! Если бы ты знал, как я устала и как мне тяжело», — мысленно пожаловалась ему Варвара, шагая по береговой траншее-улице. Теперь тут можно шагать не сгибаясь, хотя на Тракторном все еще идут бои: не сдается там северная группировка, и в центре еще идет пальба.
— Варя! — окликнула у блиндажа Галиева.
Варвара даже вздрогнула от неожиданности, улыбнулась невесело.
— Ты чего такая? — спросила Галиева, входя следом за нею; подошла вплотную, взяла за плечи, встряхнула легонько. — Если Ольга Павловна у тебя на уме, то напрасно. У нее все думки о новом муже, как его, Таврове, что ли. Не успела глаза открыть — сразу о нем заладила.
— А Иван Иванович? — напомнила Варя.
— Он заходил к ней сегодня. О здоровье справился. Она до сей поры не знает, кто ее оперировал. Я хотела сказать, да передумала. Не все ли равно! Сколько народу прошло через его руки. Ему славы не прибудет, а для нее лишнее беспокойство. Она и так, наверно, в долгу себя чувствует.
— Ничего она не чувствует, — в сердцах сказала Варя, не сумев побороть женской досады, не раздеваясь, прилегла на нары, закинув за голову руки, долго молча смотрела в потолок. Потом промолвила: — Значит, заходил? Понятно!
— Что понятно? — отозвалась Галиева, надевая новую гимнастерку. — Посидел. Поговорили маленько. Все честь по чести. Похоже, она догадывается, кто ее оперировал. А может, Фирсова сказала. С Фирсовой-то они, оказывается, по письму знакомы.
— Вот как!
— Да. И Решетов тоже к ней заходил.
— И Решетов? Для нее, может быть, это «тоже». А для меня совсем нет!
— Брось, Варя! Сейчас радоваться надо. Пойдем хоть раз в красный уголок. Там артисты приехали, выступать будут.
— Не пойду я. Не до артистов мне.
Иван Иванович, правда, заходил к Ольге. Она отнеслась к нему со сдержанной приветливостью. Настороженной неприязни, с какой она встречала его в больнице во время болезни на Каменушке, в помине не было. Но в своем тихом спокойствии она показалась ему еще более отчужденной. И он сам не испытал ничего похожего на вспышку того волнения, которое овладело им, когда Ольгу полумертвую принесли в госпиталь.
Вот она какая: на поле боя очутилась! Глядя на нее, Иван Иванович неожиданно подумал: «Тавров помог тебе найти трудовую дорогу. А я тебе жизнь спас! Ну что же, живи, работай, радуйся! Тяжко мне было отдать тебя другому, а теперь я верну ему тебя с гордостью».
Выходя из госпитального отделения, он сказал себе: «У меня теперь есть Варя — дорогой друг!» И еще он подумал: «Из Клетской Ольга попала сюда… А впрочем, корреспондентам нигде дороги не заказаны, даже в Сталинграде». Теперь он хорошо знал степь между Доном и Волгой, где был проведен маневр окружения. Самые мощные укрепления врага не устояли перед дружным натиском разгневанного народа. Иван Иванович шагал по узкой траншее к своему жилью, а в ушах его как будто звучала песня:
Пели эту песню и в заволжской пойме, когда он ездил на конференцию. То колкая осенняя крупа сыпалась с темного неба, то холодная изморось, и ехали в сумерках по оголенному лесу солдаты в мокрых новеньких шинелях, двигались танки и грозные пушки с длинными стволами.
«Мы и не знали ничего. Никто не догадывался о предстоящем наступлении, а оно уже шло, нарастало, надвигалось со всех концов страны».
От таких мыслей таяла горечь в душе Аржанова, взбаламученная было встречей с Ольгой, и гордость в самом деле охватила его. Гордость за свою страну, за свой народ, за солдат и генералов и за себя — гражданина этой великой страны.
— Вот самое большое счастье! — сказал он, переступив порог хатки, по-прежнему упрямо лепившейся к береговому бугру, и проходя в штоленку. — Это главное, а остальное устроится. Должно устроиться.
Занятый мыслями, Иван Иванович не ложился отдыхать, а ходил по крохотному подземелью, подсаживался к печурке, пошевеливая тлеющие уголья и головни. Глядя на бойкие язычки огня, лизавшие просмоленную щепу от разбитой лодки, он вспомнил черные клубы дыма, тяжело ворочавшиеся в небе над горящей нефтебазой, буйно игравшее на ветру ярко-красное пламя, потоками сплывавшее с берегового бугра и качавшееся, не затухая, на волжской стремнине. Сколько богатства народного пущено на ветер! Сколько горя надо изжить! Хирург сидел на чурбаке возле открытой печурки. Золотые искры от огня отражались в его глазах, но видел он теперь в своем раздумье Ларису Фирсову, которая недавно так властно царила в его душе. Потом точно надломилось это чувство, но, однако, вместо тоски и опустошенности возникло другое — светлое, доброе — Варенька!
На порожке подземелья неожиданно появилась могучая фигура Злобина.
— Вот беда! — сказал он, запыхавшись. — Почти совсем прекратились бомбежки, а сейчас проскочили двое разбойников… Сбросили бомбы. Половина на лед угодила, а одно попадание — опять в блиндаж наших медичек.
Иван Иванович схватил шинель, накидывая ее на плечи, глухо спросил:
— Варенька?
— Посчастливилось ей: только плечо разбито да ключица сломана.
Иван Иванович уже не слушал, опрометью выбегая из хатки…
Она сидела в предоперационной в разрезанной солдатской рубашке, вобранной в короткую юбчонку. Черноволосая голова поникла, и точно от усталости ссутулена спина. Кровь медленно, как будто неохотно, стекала с багрово-синего плеча, ползла струйками по обнаженной нежной руке, капала на пол. Возле суетилась Галиева — развертывала бинт, торопясь наложить повязку.
— Ой, как хорошо, что вы пришли! — воскликнула она, увидев Ивана Ивановича.
— Что же Леонид Алексеевич… Почему он не помог ей? — с горькой обидой на товарища спросил Аржанов.
— Я послала его за вами, а Софья Вениаминовна побежала за Решетовым. Сестричка-то из гипсовой… гляди, помрет! Лариса Петровна возле нее хлопочет. Варенька задохлась бы, ежели бы не Злобин. Он как экскаватор работал и бревна наката придержал. Так все и съехало на него. Сначала он согнулся, потом на четвереньки встал. Шея у него черная сделалась с натуги. Саперов-то не вдруг нашли. И руку попортил себе Леонид Алексеевич.
Весь этот поток слов прошел мимо сознания Ивана Ивановича. Галиева рассказывала и накладывала временную повязку, а он беспомощно топтался около, то нетерпеливо оглядываясь на дверь, то засматривая в опущенное лицо неподвижной, словно оглушенной Варвары.
— Григорий Герасимович! Наконец-то!
— Ну-ка, ну-ка! Что тут у вас? — Начальник госпиталя взглянул на Варю, мельком подивился необычайной растерянности Аржанова: отчего он сам не принимает никаких мер?