Страница 123 из 131
«Может быть, у моего Алеши тоже было пробито сердце. Я даже не знаю, что с ним произошло. Неужели сгорел в танке?» Лариса сосредоточенно помогает хирургам — все внимание Нечаеву, но скорбная мысль, промелькнув, прорезала лоб резкой морщинкой.
Решетов тоже волновался за исход операции, хотя внешне ничем этого не проявлял, только сильнее нависли над глазами клочковатые брови да чаще хмыкал он под белой марлевой маской.
Аржанов вынул осколок, наложил швы на рану, но вдруг сердце Нечаева перестало биться. Хирург почувствовал сразу, как у него самого в груди похолодело. Ощущая всем существом напряженное молчание помощников, он начал массаж сердца: приподняв его на широкой ладони, сжимал ладонью другой руки, отпускал и снова сжимал, как бы повторяя недавнее его биение.
— Струйное переливание крови! И укол адреналина в сердце, — не оборачиваясь, кинул он Решетову.
Проходит минута, другая. Ни одного самостоятельного сокращения.
— Еще адреналин! — требует Иван Иванович, глядя, как из-под пальцев его сочится яркая кровь. — Не успел наложить последний шовчик, и все время протекает, — сказал он подошедшему Злобину.
— Надо бы зашить…
— Как я могу зашить, если…
И снова сосредоточенное молчание. Хирург продолжал массаж, создавая искусственный ток крови. Вот шевельнулось под рукой. Как будто живое сокращение?.. Нет, исчезло. Или только почудилось это…
— Что? — шепотом спросила Лариса.
— Ничего. Нет ничего.
— Неужели конец? — пробормотал Решетов.
И словно в ответ на это упругий комок сердца протестующе ворохнулся, толкаясь в ладонь хирурга, ритмично запульсировал всей своей гладкой поверхностью.
— Само забилось! Само! — радостно прозвучал в операционной голос Ларисы.
— Ну вот! — только и смог произнести Иван Иванович, не глядя на нее.
Он заканчивает операцию. Сердце раненого продолжает работать, щеки и губы его порозовели. Санитары и сестры оживленно хлопочут возле стола, собираясь унести Нечаева. Один за другим подходят врачи, проверяют пульс, улыбаются, переговариваясь между собою. Нечаев еще спит под действием наркоза, большой, чернобровый, под темными ресницами затаился взгляд — глаза полуоткрыты. Небрежно падает и свешивается крупная рука, когда его перекладывают со стола на каталку, грудь дышит.
Лежит себе матрос, красивый, молодой, возвращенный снова к тревогам и радостям жизни.
Иван Иванович заканчивал уже следующую операцию, когда к нему легким шагом не подошла — подлетела Лариса.
— Он не проснулся! — сказал она быстро и нервно.
— Кто не проснулся?
— Семен Нечаев.
Несколько мгновений Иван Иванович смотрит в ее мелово-бледное лицо. Оба не замечают, что она ворвалась в операционную без маски.
— Дыхание?
— Сердце еще прослушивается, но он не дышит. Григорий Герасимович делает ему искусственное дыхание.
— Софья Вениаминовна, — хрипло от волнения окликает Аржанов Софью Шефер, собиравшуюся начать операцию на другом столе. — Закончите здесь, голубчик! Там с Нечаевым плохо.
— Что с Нечаевым? — Софья послушно переходит к столу Аржанова. — Что? — тревожно переспрашивает она, взглянув на Ларису.
Та молча пожимает плечами. Такое банальное движение, но для врача оно выразительно и страшно.
Главный хирург почти бежит по подземному коридору впереди Ларисы, не успевающей за его большими шагами. Вот отсек, где положили Нечаева. Вот и сам он на белой простыне, окруженный работниками госпиталя — человек, которого недавно как будто вернули к жизни.
— Кровотечение? Шов разошелся? Да нет, не может быть! — Иван Иванович приложился ухом, всей щекой к холодеющей груди матроса, потом прослушал бедренную артерию. — Что же с ним?
Хирург снова ощупывает чуткими пальцами грудь раненого, подносит к его губам пламя свечи — не дрогнет ли. Кто-то сует ему в ладонь круглое зеркальце. Иван Иванович прикладывает блестящее стекло ко рту Семена. Нет, не запотело. Решетов и Галиева стараются искусственным дыханием растормошить матроса, слегка нажимая, массируют ему грудь. Все напрасно. Тело раненого холодеет, зрачки, еле отличимые от бархатной черноты глаз, на свет не реагируют, а губы и щеки все еще просвечивают смуглым румянцем.
«В чем же дело?» — продолжает вопрошать себя хирург, в мучительном раздумье сжимая в кулаке данное ему зеркальце. Боль от пореза возвращает его к действительности. Он смотрит затуманенным взглядом на два почти равных обломка, блестящих на его ладони, на тоненькую цепочку кровяных капель между ними… Лицо у Нечаева совсем живое, а в зрачках жизни уже нет. Сказалась остановка сердца на операционном столе.
«Сколько она продлилась? Не минуту, не две, не три… В это время прекратилось снабжение мозга кровью. Питания мозга не было в течение нескольких минут, а клетки его требуют беспрерывного притока кислорода. Они не могут жить без воздуха. Значит, пострадала в эти короткие минуты кора головного мозга…» И снова хирург, подталкиваемый надеждой, ослушал раненого.
«Да-да-да! Именно так и получилось. Сердце выдержало, а кора мозга нет».
Подошла Паручиха. Постояла, горестно пригорюнясь возле изголовья Нечаева, шершавыми пальцами по-матерински поправила пряди его рассыпавшихся черных волос.
— Эх ты, голубчик! — И всхлипнула, прикрывая мерцанье его незатухавших, так и не закрывшихся глаз.
Прорыв вражеской обороны со стороны Серафимовича и Клетской был сделан стремительно. И сразу пехота, танки, кавалерия вошли следом за головными эшелонами в полосу прорыва, как бы цементируя ее и развивая успех наступления на юго-восток.
Только теперь Ольга поняла, почему так упорно держали советские войска плацдарм в станице Клетской, поняла и цель непрерывных атак Донского фронта, и назначение войск, скрытно подходивших по ночам и исчезавших без следа у передовой линии. Ударами с южного и северо-западного флангов Красная Армия отрезала обращенный к Сталинграду гигантский клин, на котором сосредоточилось свыше трехсот тысяч гитлеровцев. Двадцать третьего ноября кольцо окружения уже замкнулось у железнодорожной станции Кривая Музга, на левобережье Дона. Дивизия, в которой находилась Ольга, участвовала в нанесении вспомогательного удара на хутор Вертячий.
Незабываемое впечатление производил вид донских, слегка всхолмленных степей, заваленных сгоревшими танками, машинами, брошенными пушками. Опустевшие окопы, тянувшиеся под низким, пасмурным небом, пепелища разгромленных хуторов, трупы, валявшиеся повсюду, — ничто не радовало взгляда, но настроение у солдат и командиров было приподнятое.
Короткий отдых на привале. Серое холодное утро. Мельтешит колкий снежок. Из подвижной мглы выкатываются грохочущие гиганты КВ, идут мимо, тяжело покачивая хоботами орудий.
Солдаты, толпившиеся возле походной кухни, любовно оглядывали проходившие танки.
— Такому нипочем и паровоз с рельсов столкнуть!
— КВ — значит Клим Ворошилов. Броня-то, броня-то какая!
— А вот тридцатьчетверочки! Эти много легче, но уж зато скороходы. Танкисты не нахвалятся, и нам, пехоте, выручка!
— Что значит свои танки: и запах-то от них приятный!
— Хорошо, погода благоприятствует: вся фашистская авиация на приколе.
— Ежели прояснится, и наши самолеты поднимутся. У нас теперь на этот счет богаче, чем у фрицев.
Ольга сидела у костра, держа на коленях котелок с чаем, прислушивалась к разговорам солдат и думала: «В самом деле, как мы смогли во время тяжелейшей войны, при невиданном отступлении выпустить столько самолетов и танков?! Откуда силы и средства взялись у народа?»
Она взглянула на людей, бредущих к солдатскому костру: освобожденные мирные жители! Женщины и ребятишки, серые от постоянного сидения в холодных и голодных убежищах под землей, закутанные во что попало. В чем только душа держится? И такие они всюду, где побывали оккупанты!
Ольга достала из кармана полушубка рукавицы и взялась за руль мотоцикла. Сейчас он зафыркает, застучит и помчит ее вперед и вперед. Она должна своими глазами увидеть, как взламывается оборона ненавистного врага.