Страница 94 из 101
— Молодец парнюга! Дождался! — Иван Иванович снова откинулся на изголовье. — Сейчас я пойду посмотрю его.
Но вместо того, чтобы встать, он закрыл глаза, и на минуту в комнате наступило трудное молчание.
— Когда это случилось? — спросил он чуть погодя.
Рыжий Денис Антонович стал еще рыжее: он весь вспыхнул, точно сам был виноват в чем-то.
— Когда ушла Ольга… Павловна? — ровным голосом пояснил свой вопрос Иван Иванович.
В синих глазах Хижняка выразилось истинное страдание. Он по привычке почесал широкую переносицу, в замешательстве поправил воротник опрятной рубашки.
— Скоро… То есть не так уж скоро. Недели через две…
— Да-а! Поторопились! — жестко произнес Иван Иванович и опять устало прикрыл глаза…
Теперь только нахмуренные брови вздрагивали на его бронзово-загорелом, осунувшемся лице, заросшем темной бородкой.
«Этакий ведь красавец!» — подумал Хижняк с горестным недоумением.
Он встал тихонько и на цыпочках пошел из комнаты.
— Вы ночуйте сегодня у меня, Денис Антонович, — неожиданно попросил Иван Иванович, все так же не открывая глаз. — И Никита пусть ночует, а то мне после тайги скучно тут покажется.
У Никиты, мгновенно появившегося в дверях, по-детски задрожали губы.
— С удовольствием, — быстро ответил за обоих Хижняк. — А сейчас обедать будем. Минут через пятнадцать я забегу за вами. Пообедаем — и в больницу.
Они ушли, и сразу тишина до звона в ушах окутала Ивана Ивановича. Лежать он уже не мог, сел, потом встал и снова начал ходить по комнатам. Гнетущее беспокойство томило его. Чтобы заняться хоть чем-нибудь, начал разбирать свои вещи. Длинный брусок слоновой кости выскользнул из скатки белья. Доктор поднял его, недоуменно повертел в руках, разглядывая резной тончайший орнамент.
Вспомнилось последнее утро на Учахане. Крохотные сосульки вдоль карниза, как робкая заявка весны. Мороз. Розовеющий дым над поселком. Лес оленьих рогов и толпа людей, одетых в меха и щедрые дары таежников…
«Надо было взять что-нибудь для Вари. Пусть бы порадовалась. И для Елены Денисовны с Наташкой…»
Нечаянно стукнув бруском о стол и услышав какое-то щелканье, он еще раз осмотрел подарок. С одной стороны обнаружился заметный выступ. Иван Иванович нажал ногтем, потом потянул — и предмет, оказавшийся футляром, открылся. На светлой замше лежал якутский кинжал в ножнах, с костяной, искусно выточенной рукояткой.
У Ивана Ивановича застучало в висках: кровь бросилась ему в голову.
Он вынул нож и с минуту смотрел на его узкую сверкающую грань. Какой злой дух подсунул ему этот подарок!
Но снова вспомнилась толпа провожавших людей, улыбки их и глаза и охотник с дремуче заросшей головой, с шапкой под мышкой; как он бегал, суетился, огорчался, болтал пушистым хвостом меха чернобурки, заткнутого за пазуху.
Нет, подарок был сделан от чистого сердца.
Больница после учаханского приемного пункта показалась Ивану Ивановичу просто сказкой. Он заглянул в ординаторскую, затем в операционную и вместе с Хижняком и Сергутовым пошел в палату, где находился Леша.
— А как та женщина с крупозкой, которую вы лечили? — спросил он Хижняка, проходя по коридору.
— Поднялась. Ну и комиссия была, скажу я вам! Дал бы ей сульфидину — сбил бы болезнь, ан печень тому препятствует! Пришлось прибегнуть к уротропину и глюкозе. И сердце, конечно, поддерживал всячески. Дохлая — в чем душа держится — капризная стала: сроду ведь не лечилась и вниманием никаким не пользовалась. Пока дошло дело до кризиса, она меня извела. — Хижняк улыбнулся не без гордости, но тут-же забежал бочком вперед и забавно затрусил к двери с целью предупредить больного, истомившегося в ожидании.
Но Иван Иванович заспешил сам и вошел в палату почти одновременно с фельдшером.
Он сразу узнал измученное, землисто-серое от бессонницы лицо Леши. Перед ним сидел, скорчась в три погибели, тот юноша, который запомнился ему в начале лечения в прошлом году. Будто не было отрадного для всех улучшения.
— Сделали ему укол пантопона, — сказал Хижняк.
Больной вздрогнул, очнулся и вдруг начал подниматься, упираясь в постель руками.
— Приехали! Думал, не дождусь — умру! — Губы его, присохшие к зубам, плохо слушались, и весь он был точно скован, только в глазах дрожала жизнь, боль и снова вспыхнувшая надежда.
— Сиди, сиди! — Иван Иванович, сам очень взволнованный, не дал ему привстать. — Давай-ка посмотрим, как ты себя чувствуешь, чем ты дышишь.
— Дела не очень важнецкие, но поправимые, — сказал он, заметно повеселев после осмотра. — Пальцы потом придется удалить. Может быть, не все. Дашь отрезать? — спросил он Лешу.
— Вам виднее.
— То-то, что виднее, ведь могли бы обойтись и без потерь! Готовьте к утру на операцию, — распорядился Иван Иванович.
Операция проходила точно так же, как в прошлом году, и Варя стояла на своем посту, но больной лежал на правом боку и разрез делали слева.
Разница была еще в том, что Леша по разговорам врачей довольно ясно представлял себе ход дела, и оттого ему показалось, будто операция длилась дольше первой. Когда становилось страшно, юноша прислушивался к движениям и голосу Ивана Ивановича и успокаивался. Он дождался-таки этого человека, измучился, устал невыразимо и теперь, покорно отдавшись в его надежные руки, говорил себе: «Ну вот, я ошибся однажды, но потом выполнил, что мог. Он тоже сделает все, что может».
Как сон вспоминался разговор с большеносым равнодушным Гусевым, его убийственные слова: «Что вы мне говорите! Я привык на материке каждый день оперировать по этому поводу».
И собственный ответ, когда сердце сжалось в режущий кусочек льда, «Плохая у вас привычка — ведь вы четвертуете заживо молодых людей!»
И был один момент во время операции, не замеченный только самим Лешей… Это произошло, когда Иван Иванович добрался до ствола нерва и уже вырезал кусочек с двумя поясничными узлами и показывал его ассистенту, держа кончиками длинного пинцета. Встревоженное лицо Никиты, следившего за состоянием больного, привлекло внимание хирурга.
— Пульс?
— Сейчас скажу. — Никита пожал плечом, словно от неловкости.
— Быстренько дайте камфары!
— Да. — Никита сразу принял шприц из мгновенно реагирующих рук Варвары.
— Леша, Леша!
— Потом прошибло, — ответил больной глухо.
— Быстрее! — торопил Иван Иванович, не повышая голоса и не меняя тона. — У него хороший был пульс.
— Да, — так же сказал Никита, впрыскивая камфару в руку больного.
— Как сейчас себя чувствуешь? — спросил Иван Иванович Лешу и к Никите: — Сделайте кофеин, потом укол адреналина.
— Ни-че-го-о, — проговорил Леша медлительно, — только левая нога не дает покоя.
Операция окончилась благополучно, и больного, бледного, слабого, но успокоенного, увезли в палату.
— Что, Никита? — заговорил Иван Иванович, снимая перчатки.
— Давление сразу упало до нуля, пульс не прощупывался. Весь похолодел, общий пот, но сознания не терял.
— Я боялся этого, потому что он слишком истощен болями и бессонницей. С такими больными, у которых при крайней слабости повышенная возбудимость, надо быть всегда начеку!
Тавров проснулся в шесть часов. Несколько минут он лежал не шевелясь: рука спавшей Ольги обнимала его, и ему никак не хотелось терять ощущения нежной ее теплоты.
Потом он вспомнил о дополнительном оборудовании, поступающем на фабрику, и бездумно-жизнерадостное состояние сменилось озабоченностью. Он осторожно отодвинулся от Ольги, но, еще медля, приложился щекой к ее волосам, разметавшимся по подушке. Его жена! Да, теперь она его жена! Чувствуя себя безмерно богатым, он тихо оделся и, захватив сапоги, в одних носках вышел на кухню, но едва зажег керогаз, как появилась Ольга, в халате и туфлях на босу ногу, свежая после сна, позевывающая, улыбающаяся.
— Дай, дай, я сама! — Она отняла у него пустой чайник, и сразу начала хозяйничать, умываться, прихорашиваться.