Страница 92 из 101
— Плохо! Речка так себе, маленькая. Но снегу вровень с берегами! — крикнул Никита, шагая к Ивану Ивановичу из-под горы. Он был в расстегнутой дошке и темных очках, шапка сдвинута на затылок. Крупные капли пота блестели на смуглом лбу. — Не проберемся теперь по речке, а берегом — тропы нет. Много ивы, тополя… Можно бы двоим ехать впереди — рубить пальмой [7] деревья, — да снег больно мягкий, запорем оленей на пнях. Старики просят устроить собрание, советовать хотят.
— Ну, что же давайте послушаем…
Это было необычное заседание на ярко-белом снегу под нежно-синим небом. Новорожденные оленятки, спущенные с нарт, торопились на тонких, но уже крепких ножках к тревожно хоркавшим маткам, хрюкали странно и грубо, отыскивая своих кормилиц. Нельзя под такой шум говорить о серьезных делах. Пусть олени успокоятся. И люди, собравшись к нарте доктора, терпеливо ждали, покуривали, посматривали сквозь очки на снег, который казался им сквозь темное стекло голубым, на синее до черноты небо. На лицах людей довольство: весна — и озабоченность, вызванная тоже весной. Эвенки и якуты сидели рядом на сдвинутых нартах. У якутов была забота — доставить доктора в приисковый район, а прежде всего добраться до базы на большой реке, по льду которой проложена зимняя дорога. Эвенки беспокоились о том, как помочь якутам доставить доктора Ивана хотя бы до речной базы. Многим эвенкам помог Иван с Каменушки. Теперь надо выручать его.
— Придется ехать без тропы по нагорьям, где снегу поменьше. Все время держаться на закат солнца. Ехать так до двух камней, похожих на белых быков. Потом переехать через долину речки Келюгыч, через перевал и повернуть прямо на полночь… Тут до базы близко… Близко, да долго выйдет. Плохая штука — ехать без дороги. — Так сказал самый опытный пастух-эвенк, смуглый, сухой и легкий на ногу старик в одежде из оленьих шкур. Сделав свой резонный вывод, он помолчал, раскуривая трубочку, и все молчали, чувствуя, что оратор еще не высказался.
Вкусно дохнув дымком, старик повернул к доктору лицо, улыбавшееся каждой морщинкой, и продолжал по-эвенкийски:
— Мы тебе поможем. Тут сделаем табор, оставим оленей, женщин, ребятишек. Пускай ожидают. Мы, мужчины, пойдем с вашими нартами, чтобы помогать якутам, где плохо придется. Плохо везде будет, — добавил он успокаивающе.
Так учаханский транспорт двинулся в лес без дороги. Впереди пошли два якута и два эвенка на лыжах. За ними двинулись олени, впряженные в нарты. Каждую упряжку вели на поводу. В первый день проехали километров двадцать, а на другой день около шестнадцати, а на третий с огромным трудом одолели не больше «десять берста». «Собсем близко осталось!» — твердили и якуты и эвенки, но путь становился все труднее. Наконец дорогу пришлось утаптывать.
Иван Иванович, Никита и другие двинулись по лыжне, след в след. Снег, пропитанный снизу водой, сразу синел под их ногами. Протоптав метров четыреста, они вернулись к оленям. Быстро провели первую нарту, но остальные почти поплыли: вода проступила на дороге, голубевшей среди белизны снега, и заполнила ее, как канаву.
— Что теперь будет? — спросил Иван Иванович озабоченного Никиту.
— Придется рубить лес и забрасывать ветками дорогу, — ответил Никита, переговорив с каюрами.
И все, не теряя времени, принялись рубить молодые листвянки, пахнувшие отмякшей смолистой корой, ломали хрупкий ольховник, выбивали из-под снега тяжелые от сырости лапы кедрового стланика и стаскивали их к канаве-дороге.
— А до речной базы еще километров семьдесят! — сокрушенно сказал Иван Иванович, когда люди подхватили оленьи упряжки и почти на себе потащили их по необыкновенной гати.
Трещали и скрипели сучья настила, вздыбленной полосой уходившего в черно-белую лесную даль. Кричали по-своему якуты, шумели эвенки.
Когда транспорт был передвинут на эти четыреста метров, солнце уже ушло за полдень и ярко блестело сквозь голые вершины леса.
— Мы сможем до ночи сделать еще одну такую дорогу, — предложил Никита. — Эвенки говорят, что мы доберемся тогда до поворота, до белых камней. А завтра пораньше будем перебираться через речку.
На другой день за шестнадцать часов неистовой работы они продвинулись не больше двух километров. Долина Келюгыча была заметена снегом, и люди проваливались в сугробы по горло. Нарты с поклажей намокли, стали тяжелые, олени выбивались из сил. К вечеру начала рваться упряжь.
— Не успеем мы пробиться. Кончится путь по реке, — сказал Иван Иванович, разглядывая мозоли на ладонях, набитые топорищем.
— Больно? — сочувственно спросил Никита, сидевший рядом на стволе поваленной лиственницы, покрытой длинными бородами белого мха.
— Душа болит, Никита! — Иван Иванович взглянул на оленя, тянувшегося к замшелой ветке, понаблюдал, как забирали бахрому мха губы животного, заросшие шерсткой, как двигались при еде его сплошь косматые ноздри, и со вздохом повторил: — Душа болит. Не могу я, когда опаздываю на помощь.
— Если бы вы отказали тем, кто приехал на Учахан, месяц назад, мы давно были бы на Каменушке. Я вам говорил…
— Ладно уж! Что толку теперь рассуждать? Я вот о чем хотел тебя спросить: зачем мы нарты с собой тащим? Дальше будет еще труднее.
— Как же без нарт? С базы по льду мы быстро покатим. Река зимой часто «кипела», глубокого снега не будет.
— Покатим ли? Если мы не проходим в день и двух километров, то к реке выберемся дней через пятнадцать, тогда по ней не проедешь.
Никита задумался, потом подсел к каюрам, и у них начался оживленный разговор. Иван Иванович прислушивался, ловил отдельные знакомые слова…
— Они говорят, — сообщил Никита, — что если мы оставим здесь нарты и поведем оленей вьючно, по хребтам, звериной тропой, то придем на базу через четыре дня.
— Четыре дня и пятнадцать — большая разница! Может быть, на наше счастье, найдем там нарты. А нет, тогда придется ждать, пока не пройдет лед по реке. Скажи каюрам, пусть они распрягают оленей. Сумы для вьюков у нас есть.
Народ приступил к делу. До ночи еще далеко. Славный, мягкий денек стоит над тайгой. Если бы не нужно было преодолевать этот невероятно трудный путь!
Вон белочка, уже порыжевшая, с любопытством смотрит с дерева на кочевой табор. Она словно чувствует, что время охоты прошло и ее линяющая шубка никому не нужна. Вот с легким шумом выпрямляется на косогоре куст кедрового стланика, поднявшийся из размякшего сугроба. Долго качаются его темные лапы, отряхивая мокрый снег. Пора! Еще в снегу просыпаются лиственницы, дышат тонким смолистым запахом, бурея прошлогодними побегами. Только оголенные жерди сухостоя, повсюду перекрестившие лесные чащи, сереют мертвенно. Этим уже не проснуться, вымерзли на корню.
На пятый день вьючного пути олений транспорт выбрался на склон большого водораздела.
Иван Иванович снял очки и осмотрелся удивленный: снег уже не блестел ослепительно, — как будто туча встала под солнцем и тень ее пала между невысокими по нагорью деревьями. Великий свет, нестерпимо сиявший над белой землей, померк: снег постепенно весь пропитался влагой и поголубел.
Внизу по склонам бурели те же заросли лиственниц, краснели ивняки, а на самом дне долины крутой излучиной лежала неподвижная еще река, синея льдом, заманчиво гладким издали.
— Вот она, наша дорога! — громко крикнул Никита, взмахнув рукавицей. — Там, где дымок за кривуном, база пушторга. — Юноша тоже снял очки и сунул их в карман. — Хватит, насмотрелись сквозь темные стекла! Сейчас спустимся вниз, промокнем еще — и на отдых, портянки сушить. Так старатели говорят на прииске. У нас портянок нет, унты и меховые чулки сушить будем…
Сушились несколько дней. Нарты на базе нашлись, их можно было отремонтировать, но путь по реке уже кончился — она вздулась, посинела — хотя иногда вскрывалась и в начале июня. За это время в тайге совершились большие перемены: зашумел теплый ветер и, пролетев в верховье, точно обронил шум, обрушившийся с гор звоном весенних потоков. Снег осел, поползли по нему черные проталины. Белыми брызгами лопнувших почек покрылись среди сугробов красноватые заросли вербы; забелели и тотчас позолотели ее пушистые ушки, настороженно слушающие весенние всплески и шорохи. Лес потемнел. Ночи посветлели.
7
Пальма — широкий нож на длинной рукоятке.