Страница 3 из 101
— Мне чаще приходилось бывать на юге, — заговорила снова Ольга. — Меня с детства баловали, я росла самой младшей в семье, поэтому во время летних каникул сестры создавали мне все возможности для отдыха. Родственников у нас много, народ обеспеченный, и я нигде никому не мешала. — Ольга рассмеялась приглушенным, но приятным смехом. — Хорошо еще, что я не стала неженкой, но условия вырасти Обломовым у меня имелись.
«Вы им и выросли», — чуть не сказал Тавров, глядя на нее и представляя себе, как ее баловали. «Может быть, поэтому и не привыкла доводить начатое до конца», — подумал он.
Ольга была красива, но ему казалось, что не это привлекало его, а свойственное ей обаяние доброты сердечной и смелой доверчивости человека, не привыкшего кривить душой. Он чувствовал себя при встречах с этой женщиной так, точно они дружили уже давно. Ему нравилось быть рядом с нею, всегда веселой и приветливо-общительной среди людей, нравилась ее своеобразная манера определять характер попутчика, поразившего чем-нибудь ее воображение.
— Вот бухгалтер, едет из отпуска. Наверно, скупой и ворчун страшный! — говорила она, наблюдая за приземистым лысым старичком в поношенном, но чистеньком костюме с пестрым галстуком над вырезом жилетки, восседавшим в группе, где играли в преферанс.
— Может быть, снабженец, — возражал Тавров.
— Нет, те благодушнее, и цвет лица у них свежее.
— Как же вы не побоялись испортить себе в будущем цвет лица, поступая на бухгалтерские курсы? — с добродушной язвительностью напомнил Тавров.
— Интересно, кто он? — спрашивала Ольга, глядя на курносого бронзово-загорелого парня. — Смотрите, сколько в нем сдержанной силы и уверенности в себе, а глаза, прищуренные, окруженные ранними морщинками… Так бывает только у людей, привыкших к открытым просторам.
— Возможно, геолог, — подсказывал Тавров.
— Нет, геолог, наверно, иначе глядел бы на море. Мне он представляется рыбаком. Вообразите, набегает штормовая волна, а этот взгляд зорко устремлен навстречу…
— Пожалуй, — соглашался Тавров, словно уже видел молодого спутника ведущим рыбацкий сейнер.
— А тот в плаще похож на бывшего священника, — говорила Ольга. — Смотрите, какое у него елейное выражение, а глаза так и сверлят, как буравчики.
— Изволили ошибиться. Это преподаватель литературы. Я с ним вместе садился на пароход, и здесь, на нарах, — соседи.
— Ну, значит, он преподаватель-фарисей. Зло в нем кипит, а со всем умилением толкует о нравственности и морали.
Тавров засмеялся.
— Вот это верно! Я с ним уже схватывался: превозносит классиков, а нашу советскую литературу потихоньку охаивает. Этот за длинным рублем потянулся на Север.
— Вы чувствуете похолодание в воздухе? — сразу переменила тему разговора Ольга. — А ведь день солнечный… Мне кажется, климат уже переменился и цвет моря стал другой.
Она встала и, обходя людей, расположившихся на палубе, подошла к борту. Тавров последовал за ней. Схватившись за поручни, оба посмотрели вниз…
Две акулы обогнали пароход, выставив из воды угловатые плавники. Вытянутые тела их промелькнули, как торпеды.
— Этим рыбкам нужны бесконечные убийства, — сказал Тавров. — Некоторые виды акул рождают живых мальков, и новорожденные немедленно начинают хищничать.
— Вы слушали сегодняшнюю радиопередачу? — спросила Ольга. — Англичане окружили немецкие войска в Нарвике и обстреливают их с военных судов. Гитлеровцы сопротивляются упорно. Без стеснения ведут драку на чужом дворе! Хозяева, норвежцы, наверно, порадовались бы, если бы их враги, а заодно и защитники потопили друг друга.
— И те и другие заинтересованы в вывозе железной руды из Норвегии, — сказал Тавров. — Каждый из них заботится только о собственной выгоде, своя рубашка ближе к телу. Какая уж тут защита!
— Заботится о собственной выгоде… — задумчиво повторила Ольга. — Это очень основательно делал всю жизнь норвежец Пер Гюнт… Но, думая только о себе, он никогда не был самим собой. Вы читали, есть такая пьеса-сказка у Ибсена?..
— А вы чем больше интересуетесь: литературой или политикой? — неожиданно спросил Тавров.
Ольга быстро обернулась, посмотрела на него: не смеется ли он? Впервые на ее лице проступил неровный румянец.
— Кто у нас не интересуется политикой? — промолвила она уклончиво. — Даже дети. Каждый видит связь своего маленького «я» с жизнью общества. Общество же не живет без политики.
— Ясно, — улыбнулся Тавров. — А как насчет литературы?
— Мы поссоримся! — уже по-настоящему вспыхнув, заявила Ольга и сделала шаг в сторону, по-мальчишески сунув руки в карманы пальто.
— Нет, не будем ссориться! — забеспокоился Тавров. — Ведь я ничего дурного не сказал. Мне просто хочется узнать ваши наклонности.
Ольга сердито усмехнулась.
— К литературе, кроме читательского интереса, никаких. Даже стихов никогда не писала. Вот вам! Таланта ни к чему нет: ни к музыке, ни к живописи. И почему вы все разговоры сводите на мои способности?!
— Мне просто по-человечески обидно за ваши зря потраченные годы, за то, что вы уже опустили руки. Конечно, мало иметь право на образование и работу, надо осуществить это право! А вы выходите замуж и бросаете учебу! Простите меня за резкость, но я знал многих студенток, которые тоже имели семьи, однако, продолжали учиться.
— Ну, теперь уже столько лет прошло… — заговорила Ольга и беспомощно усмехнулась.
— Совсем сдала! — перебил Тавров с такой искренней досадой, словно она была его младшей сестрой. — Вот так у вас, женщин, и побеждают пережитки прошлого! Тяга к своему уютному гнездышку, готовность подчиниться чужой воле… Недаром подобное воспитывалось тысячелетиями. — Тавров смутился за свою горячность, но, не умея дипломатично отступать, закончил тем же: — Вы знаете, ведь только нынче, в тысяча девятьсот сороковом году, у нас в Узбекистане проведен закон о снятии паранджи.
— Какое отношение это имеет ко мне?
— Если бы женщины Узбекистана не потянулись к труду, закон о парандже еще долго не вошел бы в силу.
Полдня Ольга сердилась и избегала встреч с Тавровым, но утром первая подошла здороваться.
— Я рассудила, что неприятная откровенность полезнее, чем приятная лесть, — сказала она.
Тавров не успел ответить: позади их раздался чей-то тревожный крик:
— Сейчас нас трахнет!
Над палубой, заваленной бочками и штабелями бревен, разгороженной вдоль на открытые стойла для лошадей, там, где до сих пор плавно раскачивалась, то поднимаясь, то опускаясь, синяя линия горизонта, забелело снежное поле, покрытое черными точками. Это был лед, а на нем тюлени.
Вскоре раздался первый глухой удар о носовую часть парохода. Льдины сдвигались, заходили с разных сторон, трещали и ломались, натолкнувшись на неожиданное препятствие.
— Только того и недоставало! — сказала Ольга, испуганная и огорченная. — Они идут по собственному курсу, а для нас снова задержка!
— И порядочная. — Тавров, не впервые ехавший в Глубокую, знал причуды здешней природы. — Такое уж оно, Охотское море! Почти вся северная часть его покрывается зимой тяжелыми льдами. Теперь этот лед оторвался и пошел кружить по течениям. Он уже пообтаял в пути, стал рыхлее, тоньше, не то плохое было бы наше дело! Да и сейчас наделает он нам хлопот; идти напролом невозможно, а если обходить… Мы без того задержались, топливом же обеспечены в обрез.
Получив небольшую пробоину, пароход действительно изменил курс к северо-востоку, но льды выплывали навстречу ему отовсюду, иногда сдвигаясь в сплошные поля. От их ослепительной белизны дни под низким голубым небом стали еще ярче, ночи посветлели, а все вместе снова вызывало у Ольги радостное ощущение открытия новой страны. Она смотрела на неповоротливых тюленей, стремительно проворных лишь в полосе чистой воды, и, не зная, что такая добыча не очень заманчива для охотника-любителя, представляла себе, как волновался бы Иван Иванович. Думая о муже, Ольга совершенно преображалась. Она везла ему столько разных обнов и все чаще, сидя на нарах, перебирала их, мысленно примеряла на него и разговаривала с ним.