Страница 109 из 132
Покрывая лицо белыми хлопьями пены, припомнил еще Матвей Груздев, как в голодный год ходила его покойная жена на Петрову дачу попросить у сына фунтов пять муки. Муки Марфенька не дала. Работница, сжалясь над голодной матерью хозяина, смиренно стоявшей у дверей кухни, подала ей лепешку прямо со сковороды, подала и заметалась: «Сама идет! Прячь скорей!» и растерявшаяся женщина сунула горячую лепешку за пазуху.
Глядя на себя в зеркало, Матвей будто наяву увидел, как жена, вернувшись домой, молчком распахнула кофту и показала багровый ожог на груди.
«Вот они какие бывают, невестушки! А годами под пару были Петр с Марфенькой… Зря ты, старик, трунил над первым браком Алексея. И сейчас к чему ощетинился: та, вишь, старой показалась, эта больно молодая! Что нужды в том! Была бы добрая, да ласковая, да с мужем в согласии жила».
— На заводе, значит, работаешь, Надежда Дмитриевна? — спросил он, сидя после ванны за стаканом чая с твердыми, словно из дерева выточенными, камскими бубликами. Фрукты, еще хранившие тепло бакинского солнца, красовались на круглом фаянсовом блюде.
— Зовите меня просто Надя. Меня везде так зовут: Надя Дронова.
Она тоже села за стол, не выпуская из рук книжки, прямая как струнка, с сильными, хорошо развитыми плечами, но бледная и что-то очень уж серьезная для своих лет: даже шутливое величание по отчеству не приняла!
— Не Груздева, стало быть?
— Нет, фамилию прежнюю оставила.
— Регистрировались все-таки?
— А как же!
Дед Матвей облегченно вздохнул, утопив в стакане ложкой кусок бублика, — слишком крепкий для его старых зубов, — полюбопытствовал:
— Что так за книжку держишься? Интересная, видать?
— Очень! О новых автоматических приборах… Самое главное сейчас на нашем заводе — автоматика.
— Ну, уж и главное! Главное на нефтеперерабатывающем заводе — перегонные аппраты.
Надя рассмеялась.
— Как вы смешно сказали! Но по существу верно. — И хотя была она молода-молодешенька, ее смех не обидел старого бурильщика. — Наши перегонные аппараты — это громаднейшие сооружения.
Надя снова пристально взглянула на гостя.
Матвей Груздев не похож на Алексея, и Надя поняла, что ей нелегко будет называть его отцом. Она вообще чувствовала себя неуютно в этой еще не обжитой квартире. «Неужели я случайно попала сюда?» — пришла пугающая мысль. Стремясь рассеять закравшееся сомнение, Надя подумала о «главном такелажнике», как полушутя называли на заводе Груздева, так привлекавшего ее там своей кипучей энергией, и сникла.
Да, он умен, добр, он покорял ее своей замечательной деятельностью, славой, наружностью. Все в нем нравилось ей, и всего этого оказалось мало для семейного счастья: она стеснялась и боялась его страстных порывов. Но природное упорство заставляло ее бодриться не только перед близкими людьми, но, не сознавая того, и перед собою.
Спохватясь, Надя стряхнула оцепенение задумчивости, попробовала вообразить свекра в роли няньки когда-то маленьких его сыновей, неожиданно засмеялась.
— У вас внучата есть? Они такие смешные, эти малыши!
Глаза у деда Матвея тепло засветились.
— А ты… детишек любишь?
— Очень люблю.
Прислушалась и не спеша, легко направилась к входной двери.
— Алеша идет!
Груздев вошел, и так сразу просияло и похорошело его лицо при встрече с молодой женой, что дед Матвей не мог не возрадоваться: «Значит, совет да любовь у них!» Но мысленно плюнул три раза, чтобы не сглазить запоздалое счастье сына.
— Ну что, папаня, нравится тебе Надюша? — Алексей взял ее за руку, подвел к отцу. — Вот она, жена моя и судьба моя.
— Красивая жена, сынок, дай бог, чтобы и судьбой для тебя она оказалась счастливой, — серьезно, даже истово ответил старый Груздев, и Алексей, в глубине души боявшийся насмешек отца, благодарно обнял его.
— А за хозяйством я у вас буду следить, — заявил дед Матвей, взглянув на стакан с остывшим чаем, в котором плавал разбухший кусок бублика. — Вы люди молодые, занятые, да и дома все в книжку смотрите. Вам, конечно, не до уюта, а без него жилье ровно заезжий двор.
— Спасибо, отец, а теперь едем в столовую: обедать пора.
По дороге, посматривая из машины то на город, то на соседку-шофера Глендем, отчего-то неприятно задевшую его своей обольстительной и надменной внешностью, дед Матвей говорил:
— Надо, чтобы в доме цветы были: розы, гортензии. Я за ними ухаживать хорошо умею. На окна занавески повесим, чтобы канцелярией не пахло. И обязательно телевизор и чтобы ковер на полу… Какова будет ваша резолюция?
— Принимаем, — сказала Надя весело. — Мы с Алешей решили так: поменьше вещей, да побольше людей. А со стороны, наверно, кажется, что мы просто не любим свою квартиру.
Груздев нежно сжал локоть жены, с замиранием сердца ощутил прикосновение ее волос, развевавшихся на ветру, и, вспомнив обстановку, которая поглотила Танечку Тризну, произнес с мягкостью, противоречащей смыслу его слов:
— Вещи иногда порабощают людей. Поэтому мне не хотелось «обрастать». Человек и сам может не заметить, как его закидает житейским мусором, а ведь он должен жить красиво.
Дед Матвей скептически усмехнулся.
— Другой без стяжаний дня не протерпит, и они его не тяготят. Даже наоборот: чем неправедней, тем ему милее.
— Это крайность, отец! А я говорю о норме поведения.
— Не так-то просто, чтобы все было в норме, — сказала Надя. — Поэтому и горя много.
— Конечно, жизнь не всегда радует, но грусть тоже может быть хорошей, — возразил Груздев, вспомнив собственные переживания, но так хорошо чувствовал он себя возле Нади, счастливый каждой мимолетной возможностью прикоснуться к ней, так богат был ощущением близости с нею, что скрыть свое блаженство не мог. Прислонился к ее плечу, не боясь черного строгого глаза Глендем, радостно улыбнулся: — Знаешь, отец, сейчас мы угостим тебя такими котлетами и фаршированными кабачками, что ты забудешь о бакинских харчах. И… о нашем чае с бубликами.
— Этак вы и мотаетесь по столовым каждый божий день — и утром, и в обед, и вечером? — спросил дед Матвей, раскрасневшись после стопки коньяку.
— Приходится, папаня, ничего не поделаешь. Найти домработницу — проблема. Теща производственными делами ворочает, жена в передовики метит, меня самого работа на кухне тоже не прельщает.
— Все шутите! — Дед Матвей грозно посмотрел на парня в голубой кофте, испещренной какими-то петухами, сидевшего за соседним столиком и не спускавшего глаз с Нади. — Что уж хорошего — день-деньской на людях толкаться!
— А мы привыкли. — И Надя дружески кивнула молодому человеку. Это был Тризна, очень похудевший и побледневший за последние дни. — Смотри, Алеша, Юрий начинает франтить. Осуждал стиляг, а теперь сам вырядился.
— Он не стиляга…
Груздев улыбнулся Юрию, которому втайне сочувствовал, и с таким усердием стал помогать Наде, бравшей с подноса стаканы с чаем и свежие булочки, что официантка сказала весело:
— Вам можно перейти на полное самообслуживание!
— Если вы все будете подавать нам на подносе! — в тон ей отозвался Груздев и — к отцу: — Прихоти моды не страшны. Хуже развинченность. Все порочить, ничего не создавая, легко. Потому и становятся пустозвонами разные тунеядцы.
— Они считают себя нигилистами, — заметила Надя. — Но нигилисты были мыслящими людьми, а у наших одна пошлость.
— Это вы, интеллигенция, даете им потачку, — укорил дед Матвей. — Мы таких не очень-то жалуем.
— Страшный случай произошел на станции Раисово, — сообщил Юрий после заметного колебания, принужденно подойдя к столу Груздевых. — Молоденькая русская девушка бросилась под поезд. Она бежала навстречу паровозу, подняв руки, будто хотела остановить его, но машинист не смог затормозить. Говорят, даже у мертвой волосы стояли дыбом. Выяснилось, что она… что у нее должен был родиться ребенок.
— Какой кошмар! — прошептала Надя, чувствуя по необычному нервному тону Юрия, что он неспроста заговорил об этом.