Страница 180 из 184
Так я встретила первого прототипа героя моей трилогии. В то время я понемножку сочиняла стихи и еще не пыталась писать прозу, но хирургу Киселеву, с его бескорыстной, неутомимой деятельностью на благо общества, с его отважной, самоотверженной борьбой за жизнь и здоровье людей, было бы немыслимо тесно в моих стихах (к тому же плохих). Надобно сказать, что семейная жизнь Киселева никак не походила на жизнь моего Ивана Ивановича: у него была безгранично преданная ему жена, — хотя тоже домохозяйка, которую не очень устраивало сидение дома, — и двое хороших сыновей.
Итак, я решила попробовать силы в прозе. В результате появилась книжка — повесть «Колымское золото», а из нее выросла позднее моя трилогия, над которой я работала около шестнадцати лет.
Я сказала, что Киселев явился первым прототипом Ивана Ивановича Аржанова, вторым стал человек, казалось бы, совсем не схожий с ним ни внешностью, ни характером. Это был нейрохирург Михаил Григорьевич Игнатов, с которым я познакомилась в тыловом госпитале, на Урале, а позднее встречалась в Москве в Институте имени Бурденко.
Невозможно сравнивать и условия, в которых работали эти мастера хирургии. Больница в тайге, едва обеспеченная самым необходимым оборудованием, с единственным хирургом, специалистом чуть ли не по всем болезням, — и богатейший госпиталь, а тем более московский институт, оснащенный новейшей медицинской техникой, обеспеченный квалифицированным персоналом.
Что же объединяло этих двух людей, слившихся для меня в едином образе моего героя? Одинаковая одержимость трудом, упорство в отстаивании своих принципиальных позиций, устремленность к новым поискам — и все это для борьбы за жизнь человека, а не ради личной карьеры, ученых степеней и званий.
Я почувствовала эту общность при первой же встрече с профессором Игнатовым. Профессор поначалу, естественно, отнесся ко мне как к человеку «любопытствующему», и, входя в операционную, сказал подчеркнуто вежливо:
— Если вы почувствуете себя плохо, то, пожалуйста, постарайтесь падать назад, а не на операционный стол. Это нам помешает, — серьезно добавил он.
Я действительно чувствовала себя не очень-то уверенно: познакомившись уже со многими хирургами, впервые пришла на операцию, и не на пустяковую, а по поводу удаления пули из человеческого мозга. Но когда я увидела, как уверенно и четко каждое движение руки хирурга, как красиво он работает — если только уместно так выразиться по отношению трепанации черепа, проходившей без общего наркоза, лишь под местной анестезией, — когда ощутила под внешним спокойствием предельную собранность всех людей, причастных к делу, то «забыла» бояться.
Теперь я страшилась лишь одного — чтобы солдат, раненный на фронте и доживший с пулей в голове до этой операции, не умер вот сейчас под ножом хирурга. Хотела, чтобы вскрыли ему череп там, где надо, и обязательно удалили пулю и он остался бы жив. В эти минуты я еще раз оценила значение профессии хирурга, ежедневно спасающего людей от преждевременной гибели. Мне открылось напряжение всех сил маленького коллектива, слаженно работавшего у операционного стола. Я осознала сложность этой отрасли науки, которой посвятила потом столько литературного труда. Но я еще не представляла, что такое неустанные поиски новых, еще более верных путей, смелость новаторства, двигающего медицину вперед.
В Институте имени Бурденко я встречалась и с другими нейрохирургами. Не могу не вспомнить Бориса Григорьевича Егорова, очень властного, даже резкого по характеру человека. Меня не очень охотно допустили на его операции, но и после того, как разрешили присутствовать в операционной, мне было нелегко. Он оперировал молча, почти ничего не говоря окружающим его врачам, которые сами все понимали, а на меня просто не обращал никакого внимания. Я смотрела и тщетно старалась понять: что же происходит?
Пришлось задуматься о том, как рассеять предубеждение Егорова против «вторжения» писателя в область хирургии.
На счастье, в те дни вышла моя книга «Товарищ Анна». Встретив профессора в коридоре, я протянула ему книжку с дарственной надписью. Егоров несколько удивился, остановился было — высокий, мощный, как зубр, — но только буркнул «спасибо»; даже не взглянув на книгу, сунул ее в карман широкого, развевающегося на ходу халата и ушел. Минуло несколько дней. Я снова встретила Бориса Григорьевича в коридоре. Он шел, приветливо улыбаясь, и я невольно оглянулась, чтобы узнать, кому предназначалась эта улыбка. Но позади никого не было — значит, приветствие относилось ко мне.
Профессор сказал несколько лестных слов о моей книге, и, как говорится, лед тронулся. Теперь Егоров стал многое объяснять во время своих операций, на которые я продолжала ходить. Я внимательно слушала, следила за каждым движением хирурга, за его властной манерой обращения с коллегами и младшим персоналом.
Особенно меня поразило и обрадовало то, как этот грубоватый с виду человек разговаривал с тяжелобольными: он ворковал над ними, точно мама родная. И как же пригодилось мне это потом, когда я создавала образ Ивана Ивановича!
Бывала я много раз в операционной и у замечательного нейрохирурга Леонида Александровича Корейши, мастерски делавшего самые трудные операции, и у Андрея Андреевича Арендта — правнука того самого Арендта, который лечил Пушкина. Часто мне приходила в голову мысль, что, если бы прадеду были доступны достижения современной медицинской науки, которыми в совершенстве владел Андрей Андреевич, — жизнь Пушкина была бы спасена!
Готовясь написать роман о советском хирурге, я много читала, следила за специальной литературой, выписывала медицинские журналы. Мне был открыт доступ в крупнейшие лечебные учреждения: клиники, институты, больницы, госпитали, где я встречала таких выдающихся деятелей советской медицины, как В. Д. Чаклин, А. Н. Бакулев, Е. Н. Мешалкин, И. И. Соколов, Б. В. Петровский, В. П. Демихов, Б. А. Петров, Ф. М. Хитров, А. А. Вишневский, и очень многих молодых хирургов.
Все время приходилось не только изучать факты научной работы медиков и вникать в суть интересующих их проблем, но и наблюдать за их взаимоотношениями, привычками, бытом. Все эти наблюдения и дали возможность создать образы героев трилогии. У людей самых разных по характеру я находила схожие для их профессии черты и обобщала в романе, чтобы живыми, полнокровными стали мои герои: Иван Иванович, Варя, Лариса.
Когда я создавала образ хирурга Ивана Ивановича Аржанова, то должна была показать его у операционного стола, но некоторых критиков смутило детальное описание операций. А медики боялись, что раскрытие подробностей их работы отпугнет от них пациентов: больные будут со страхом идти в клиники.
На деле получилось обратное. Увидев хирурга Аржанова у операционного стола, пережив его творческие искания и волнения, читатель поверил в него. Хирург Иван Иванович для многих людей стал реальным лицом. Поэтому и возникла заинтересованность в его личной судьбе, возникли такие споры, которые переросли рамки литературного разговора о судьбе героя и вылились в массовую дискуссию о том, какова должна быть семейная жизнь.
Что же касается пациентов, нуждающихся в оперативном вмешательстве, то они не испугались подробного описания операций, а, наоборот, заинтересовались ими и забросали меня письмами: как найти Ивана Ивановича или того реального хирурга, который является его прототипом?
Можно много рассказывать о том, как невропатолог, ученица Н. Н. Бурденко, Анна Вениаминовна Коган стала прототипом врача Софьи в «Дружбе», как дополнили характер Вари черты прекрасного глазного врача Розы Александровны Гундоровой и как Лариса Фирсова — образ которой мне подсказали работницы Московского трансформаторного завода, создавалась благодаря встречам со многими женщинами, а особенно я обязана новатору, профессору Федору Михайловичу Хитрову, который охотно разрешил мне «передать» Ларисе его работу.
Много разговоров у читателей было о Ларисе Фирсовой. Вдова погибшего фронтовика… Однажды окружили меня женщины-работницы после читательской конференции и сразу — вопрос ребром: