Страница 17 из 158
— Пропьет, — равнодушно сказал Потатуев. — Старые таежники продувные бестии. Наверно, хочет подсыпаться к вам с просьбой, вот и выдумывает разную ерунду.
— Он ничего не просил, — сухо возразил Черепанов.
Там, где кончались постройки прииска, они догнали Марусю, которая возвращалась домой с работы. С красной косынкой на плечах, в ситцевом платьишке она показалась им совсем девчонкой.
— Чем ты, кроме политики и клубных дел, занимаешься в свободное время? — спросил ее Потатуев. — Беллетристику почитываешь?
Маруся вспыхнула — она не знала, что такое беллетристика.
— Романы, повести… — подсказал Черепанов, догадываясь о причине ее молчания.
— Романы… Я читала про Пугачева и, кажется, Дубровцева. Но это давно уже.
— А какого автора? — откровенно посмеиваясь, допытывался Потатуев, бывший не очень высокого мнения о культуре современной молодежи.
— Автора я не помню, — чистосердечно призналась Маруся, стыдясь своего невежества. «Вот какой противный», — подумала она о Потатуеве и до самой Пролетарки шла молча, а увидев издали отца, отстала от попутчиков: она все еще дулась на него.
Рыжков колол дрова возле барака. Черепанов, Ли и Потатуев пошли прямо к нему.
— Как дела? — спросил Ли, присев на чурбан возле груды смолистых поленьев.
— Помалу проходим. Плывун долит, спасу нет. Опробованье делаем каждый день, но плохо. Ой, как плохо! Другой раз и знаков нет.
— Москва не сразу строилась, — сказал Потатуев и оглянулся через плечо, заслышав звонкий смех Маруси.
Она стояла на дороге с женщиной в белом платье и в мужских сапогах. Что-то рассмешило их, и они от души хохотали, глядя друг на друга.
— Дочь-то у тебя, Афанасий Лаврентьевич, как смеется! Легкие, должно быть, здоровые.
— Ну, легкие! — теплые усмешливые лучики легли на висках Рыжкова. — Дури много, вот и хохочет.
— Зря бранишь. Девица хорошая.
— Ничего. От недохвала порчи не бывает. — И Рыжков снова заговорил о наболевшем: — Не знаю, как дальше пробиваться будем. Обессилел народишко.
— Может, выделите несколько человек на добавочное старание? — предложил Ли. — Все-таки поддержка будет. Как вы думаете, товарищ Потатуев?
— Если артель найдет возможным — пожалуйста, пусть выделят. Делянку отведем здесь же, по ключу. Только чтобы не получилось срыва подготовительных.
— Зачем срывать? Нам это вовсе неинтересно.
Из барака выскочила Надежда с полным тазом настиранного белья, прошла мимо, не здороваясь. Синие глаза ее заметно припухли, лицо было в пятнах, в прорехе продранной кофтенки сквозило розоватое круглое плечо.
— Симпатичная, шельма! — заметил Потатуев, глядя ей вслед. — Прямо как у Некрасова: «с красивою силой в движеньях…» Ты посмотри, Мирон Устинович, какие у нее ноги!
Черепанов покраснел:
— Сердитая она…
— Она не сердитая, а несчастная, — сказал Сергей Ли. — Мне Луша говорила о ней…
— С мужиком не ладят. — Рыжков, бросив топор на дрова, тоже обернулся в сторону женщины, уходившей к речке. — Баба — золото, а жизнь у нее, правда, никуда не годится.
— Что ж так? — спросил Черепанов.
— Да кто их разберет! Сегодня ссорятся, завтра мирятся. Он ее поколачивает, она терпит, голубушка. Мужичонка пустой, вздорный, прямо сказать — плачет по нем тюрьма, но покуда не пойман… Однако, супруг Надежды вроде законный, а у нашего брата мненье такое: если не бьет — стало быть, не любит.
— Ты свою тоже бьешь?
Рыжков сконфузился.
— Не приходилось. Я как-то осерчал раз и одного сукина сына взял за руку. И что ты думаешь? Сломалась рука-то. Прямо на удивленье. С той поры и с дружками и с недругами обхожусь аккуратно, с осторожностью. Ну, пойдем к артельщику… Он вас проведет по нашей Палестине и все обскажет по порядку.
Часа через полтора, когда уже наступил светлый вечер, незаметно переходящий в белую северную ночь, они подходили к бараку, где было назначено собрание. Старатели, по-домашнему распоясанные, толпились у открытых дверей, курили, лениво переговаривались. Китайцы и корейцы сидели на корточках отдельной группой и тоже курили. Старик в выпущенной поверх мятых шаровар розовой рубахе, легко ступая по траве босыми жилистыми ногами, нес с ключа ведерко воды. Следом за ним шла женщина, прижимая к бедру таз с бельем. Это была Надежда. Черепанов пристально посмотрел на нее. Она показалась ему особенно милой и грустной, на щеке ее он заметил ссадину, и чувство горячего гнева и жалости охватило его.
Сидя на собрании, он никак не мог сосредоточиться, смотрел на озабоченные лица старателей, а в душе остро сверлило: «Он ее поколачивает, а она терпит, голубушка!» Да, голубушка, такая сильная, цветущая, с добрым лицом. Но почему она терпит? Неужели жалеет этого негодяя? Сердясь на себя за отвлечение от важного для стольких людей вопроса, Черепанов поискал взглядом Потатуева. Тот сидел на бревнах, упираясь руками в колени, и глядел на говорившего старателя. Видно было, что слушал он внимательно.
«Экий несуразный! — мысленно упрекнул его Черепанов, снова отвлекаясь от дела, теряясь перед необычностью чувств, неожиданно нахлынувших на него. — Подковки собирает, экономию наводит, а у женщины только и заметил что ноги красивые! Терпит — значит, любит», — решил он наконец и сам удивился, как больно кольнула его эта простая мысль.
Забродин с трудом приоткрыл опухшие веки и шумно зевнул. В углу полутемно; ситцевая занавеска скупо пропускала утренний свет. По привычке Забродин чувствовал — пора вставать, но подниматься не хотелось. Жены рядом уже не было, подушка и набитый сеном матрац, хранившие вмятину от ее тела, давно остыли: ей некогда разлеживаться на койке.
Василий раздраженно прислушался к говору проснувшихся старателей и закутался с головой в стеганое одеяло: «Поспать бы еще часок!»
Вчера он «случайно» нашел в сундуке Надеждины золотые серьги с дешевыми камушками. Сняла она их из-за сломанной застежки. Вещичка простенькая, да и та куплена женой за свои деньги — подарками ее Василий не баловал, чтобы не зазнавалась. Только в первый год сожительства подарил он ей голубого китайского шелку на платье да две пары чулок, принесенных «с той стороны».
Сережки Забродин отнес Катерине и, прогуляв там до трех часов ночи, вернулся после проигрыша без копейки. Сначала у него в банке накопилось около сорока рублей, а потом проиграл все.
«Сейчас самый сон, а тут эта канава! Вот клад баба у Григория. Досталось добро кривому черту! С такой бабой я бы лежал да в потолок поплевывал».
Надежда подошла к постели, тронула мужа за плечо.
— Вася! Ребята уже все встали.
— Поди ты! — прошипел он. — Слышишь, я спать хочу…
— Так ведь на работу надо идти! — звучал над ним грудной, теплый голос Надежды.
Забродин догадывался, что она не знает, как подступиться к нему, и это возбудило в нем желание ударить, чтобы сорвать зло и лишний раз испытать свою власть и силу. Надежда помедлила, снова нерешительно протянула руку, но, не коснувшись широкой спины мужа, отошла от койки.
Забродин прислушался к ее шагам, вспомнил, как отвернулась она от него, когда он лег к ней под нагретое одеяло. «Винищем от нас стало разить… Погоди, ведьма косматая, я тебя проучу!»
— Ночь пропялится, а утром вставать мочи нет, — расслышал он голос Егора.
«Опять надо мной насмешки строит!» — Забродин сбросил с головы одеяло, сжал кулаки.
— Гулять не устать, кормил бы кто да поил!
— С его профессией на делянке скучновато.
Смех перекатился от нар к столу: старатели уже садились пить чай.
— Черт с вами и с вашей канавой! — пробормотал Забродин. Ему хотелось доказать старателям свое презрение к ним, полное равнодушие к их пересудам, и он продолжал лежать, вздрагивая от бессильной ярости.
— Вася! — снова окликнула Надежда.
Он подождал, пока она зашла за занавеску, наклонилась над ним, и тогда сразу бешено сверкнули перед ней его глаза. Встреченная ошеломляющим ударом в лицо, она откачнулась назад и свалилась на пол…