Страница 134 из 158
Анна тоже молчала, растерянно слушая его простодушную болтовню.
— Ты мне больно друг. Молчать не надо, я не боится… Валентина твой мужик играл маленько: спал все равно своя баба.
Анна вздрогнула так, что и Кирик вздрогнул, но поправил свою большую шапку и договорил как мог ласковее:
— Кирик никому не скажет, не подумай. Раз плохо — молчать, однако, надо. Тебе говорю: ты друг. Мужик-то твой, беда-то твоя! Валентина — тоже друг. — И охотник с недоумением развел руками, не находя, по-видимому, большой беды в том, что случилось. — Все молодцы… всех жалко. А я ничего не боится. Друг ты есть, нельзя молчать, спаси бог.
Он осторожно взял папироску из коробки, стоявшей на столе, нажал колесико дареной зажигалки. Анна сидела неподвижно, вся выпрямясь.
— Кури, — предложил Кирик и пододвинул к ней коробку.
Она молча взяла, закурила, потом закашлялась, опустив голову в ладони.
— Я никого не боится. Попал в огонь и вышел из огонь, — повторил Кирик, глядя на ровный пробор, слабо белевший в ее черных волосах. — Дружба есть, жалко есть.
Он ушел, так и не поняв, сумел ли растолковать Анне, что взял подарки за свое молодечество при встрече с огнем, а не за то, что привел Валентину к ее мужу.
Когда она осталась одна в серых сумерках, ей хотелось кричать от боли, но разве можно было кричать? Она должна скрывать все, да и кому рассказать о таком несчастье?
Изредка в огромном здании конторы отчетливо раздавались чьи-то шаги, изредка гулким выстрелом хлопала дверь. И опять тихо, только приглушенно ныл где-то телеграфный столб, и от его нудного звона у Анны заломило в висках.
Придерживаясь за кресло, она поднялась, зажгла настольную лампу. Идти сейчас домой не было сил. Увидеть Андрея… Нет, невозможно! Надо или лгать, или сказать ему все сразу.
Резко зазвенел телефон. Анна отшатнулась от стола, потом протянула руку и боязливо подняла трубку.
— Я слушаю, — сказала она глубоким, грудным, напряженно прозвучавшим голосом.
— У меня к тебе дело, товарищ Лаврентьева.
— Заходи, Илья! Да! Да! Заходи сюда.
Она положила трубку и задумалась, не снимая руки с аппарата: боялась, что позвонит Андрей, но — странное дело! — хотела этого.
Она совсем не заметила, сколько времени прошло между звонком и приходом Уварова, и даже забыла, что ждала его, но сразу почувствовала себя еще более несчастной: ей захотелось плакать, как ребенку, когда есть кому пожалеть.
— Куришь? — удивленно спросил он, взглянув на потухшую папиросу, и укоризненно покачал головой.
Анна стояла по другую сторону стола, заложив руки за спину, в бледном лице ее было что-то жалко-трогательное.
— Эх, Анна Сергеевна! — сказал Уваров с горечью, пораженный ее состоянием.
Он уже видел ее днем и сразу почувствовал, как она удручена. Догадываться о причине ему не приходилось, но он верил в силу ее характера.
Сев на свое место, она почти спокойно посмотрела на него, но он отвернулся: от такого спокойствия у него мороз пробежал по коже. Некоторое время они сидели молча. За окнами в темноте раздался одинокий собачий лай.
— Соба-ака, — еле слышно пробормотал Уваров.
— Да-а, — также еле слышно с коротким вздохом шепнула Анна. — Лает…
Уваров гортанно кашлянул, будто в горле у него запершило, поморщился почти страдальчески.
— Ты это брось, — сказал он сердито.
— Что бросить, Илья?
Он кивнул на папиросу, но Анна поняла, что подразумевается не куренье, а то, чем оно вызвано.
— Ни к чему впадать в отчаяние или, хуже того, в полное уныние. Ты смотри на себя твердо. Ты не одна в семье. И в какой семье! Будь у меня две шкуры, я бы первый за тебя их обе спустил. Честное слово!
Женщина улыбнулась криво:
— А зачем мне твоя шкура?
— Пошутил. Плохая шутка. Прости! Не привык я выражать нежные чувства. Но по-дружески говорю: жизни своей для тебя не пожалел бы.
— Я и своей собственной сейчас не рада. Никогда раньше такого не было… Ты ведь знаешь меня…
«Не нравится мне это, — думал Уваров, слушая ее ровный голос и громко отрывисто покашливая, что было у него признаком особой расстроенности. Он закипал медленно, но зато потом долго не мог успокоиться. — Если не ладно у них там, в семье, ну хоть бы поплакала, что ли. Побранилась бы!»
— О каком деле ты говорил? — неожиданно спросила Анна.
— О деле? Да… О чем это я хотел поговорить? — Уваров крепко потер переносицу. — Ей богу, не помню, а было что-то.
Она засмеялась.
Уваров, опешив, взглянул на нее: может быть, у нее другое случилось?.. Но она уже перестала смеяться, встала, положив руки в карманы жакета, прошлась по комнате. Еле слышно поскрипывали ее туфли, еле слышно было ее неровное, как при подъеме на кручу, дыхание.
Непривычно сутулясь, Анна остановилась возле Уварова.
— Ты помнишь, я говорила о красоте и верности чувства при духовной близости? А Ветлугин все твердил о первостепенном значении физиологии, и это страшно возмущало меня. Я спорила с ним, я верила, но… верила зря… — Анна сцепила руки и так сжала их, что они хрустнули. — Зря, — повторила она глухо. — Физиология, эта слепая сила, разрушила нашу семью.
— Ну разве можно так истязать себя?.. — заговорил Уваров, совершенно подавленный глубиной и искренностью ее горя.
— Можно! Ведь если он пошел к той — значит у меня-то все рухнуло! Я знаю его… Десять лет прожили — царапинки не было, а тут… такая рана! Значит, умерла любовь, которая нас связывала… Значит, жизнь вместе кончена!
— Не спеши с выводами, — сказал Уваров, поверив несомненности высказанного ею, но еще пытаясь смягчить удар. — Может быть, здесь случайное, просто ошибка. Наверно, он сам сожалеет об этом.
— Нет, не случайное! Он знает, что он для меня единственное, неповторимое чувство. Этим шутить… играть нельзя. И если он отошел, то серьезно и… уже не может скрыть… Что же мне-то остается?!
— Ребенок у тебя. И жизнь впереди богатейшая! — Уваров чуть помолчал, одолевая волнение, глухо сказал. — Я тебе говорил о Катерине своей… Это, товарищ дорогой, тоже любовь была!..
— Ах, Илья, то совсем другое! — воскликнула Анна, не сознавая эгоистичности своих слов. — У тебя горе случилось!
— Горе? — повторил Уваров, губы его вдруг задрожали. — Да… того, что у вас с Андреем, у меня не произошло, но и надежды никакой не осталось. А я лучше бы любую боль перенес, только бы ей жизнь сохранить. Чтобы хоть изредка голос ее слышать. Я, бывало, в первые-то дни, обниму детей и плачу над ними… Сам тогда сделался как ребенок, — договорил он и закашлялся отрывисто, сухо, будто залаял.
Он собирался еще что-то сказать, но в кабинет, не постучав, рывком открыв дверь, вошел Андрей.
— Ты что? — сразу овладевая собой, спросила Анна.
— Там фельдсвязь пришла с Раздольного. Первое золото со старательской гидравлики. Я бы хотел посмотреть.
— Да… Конечно. Разведчику всегда интересно посмотреть… на открытое им золото. Пойдем, Илья.
Анна первая вошла в кассу управления. Молодцеватый фельдъегерь с особенной готовностью уступил ей дорогу, будто знал о ее несчастье, так же молчаливо-сочувственно глянул другой, а кругленький, седой и румяный кассир даже замедлил со съемкой пломб с привезенных кружек и тоже соболезнующе посмотрел поверх очков на своего директора.
«Теперь начнет лезть в голову всякая чертовщина, — подумала Анна с горечью. — Чепуха, они еще ничего не знают. А если узнают, разве от этого изменится что-нибудь? Пусть узнают, пусть себе судачат, мне теперь все равно. Ах, боже мой, как бы я хотела, чтобы было все равно!»
Тяжко погромыхивая, сыпался металл на железный лист. Плоско осела плотная груда. Тускло-желтая крупа. Неровно округленные самородки. Золото!
— Оно кажется теплым, — тихо сказала Анна и погладила расплющенный самородок.
Рука ее задержалась на нем и порывисто сжала его нервным движением.
— Вы у нас, товарищ Лаврентьева, миллионерша, — торопливо заговорил Уваров и неловко улыбнулся: впервые он обратился к ней на «вы». Он не узнавал ее и опасался, как бы она не запустила сейчас в Андрея этим самородком.