Страница 126 из 158
— Все кончали! Мох пропал, зверь пропал, птица пропала. — Кирик остервенело погрозил кулаком тому, кто выпустил огонь на волю, затем оглянулся на доктора и крикнул: — Паром делать надо.
На береговой косе громоздился прибитый половодьем сухой лес. Кирик принялся вырубать топором бревна. Валентина срезала ножом-пальмой тальниковые прутья. Мокрые волосы прилипали к ее лицу и шее. Босиком, без шляпы, в подвернутых до колен брюках, она походила на мальчика. Сейчас она одна легко перетаскивала такие бревна, какие в обычное время ей было бы и не поднять.
Едва они увязали два первых бревна, как загорелись ельники на острове, и скоро на берегу закопошилась масса мелкого зверья. Горностаи, белки, бурундуки, мыши крутились прямо под ногами людей, ища спасения, лезли на бревна плота. Потом неожиданно сверху по реке донесся крик человека:
— Э-эй!
Кирик поднял голову, но не бросил работу, закричал в ответ:
— Э-эй!
Крик повторился, все приближаясь. Показался человек в легкой оморочке: это был охотник Михайла, тот самый, который так боялся прививки оспы.
— Говори! — быстро сказал он Кирику, выскочив на берег, но не присел, не набил трубочку, а схватил бревно и потащил его в воду.
— Ты говори, — откликнулся Кирик, не бросая работы.
И Михайла, увязывая гибкими прутьями бревна, рассказал о том, сколько выгорело оленьих кормов там, где сходятся верховья Омолоя, Сантара и этой реки — Большого Сактылаха, о том, что пожар, возникший от костров конного транспорта, сначала шел двумя огненными полосами, на расстоянии трех дней пути, а потом ветер подхватил его, слил в одно сплошное пламя и погнал в сторону заката. Лучшие оленьи ездоки, посланные поселковым Советом по следам доктора, наверное, остались по ту сторону пала или отсиживаются на озерах.
Плот рос быстро, но огонь наступал еще быстрее. Странно заколыхались вдруг ближние кусты. Среди густого сплетения ветвей показалась лобастая голова медведя. Он жалобно урчал, крохотные глазки его пугливо посверкивали. Ему было страшно, но люди все-таки показались лучше огня. Зверь поколебался еще и вышел из кустов. Олени не обратили на него внимания, а продолжали стоять, понуро опустив головы, с налитыми кровью глазами. Скоро этот клочок острова превратился в тесный зверинец. Смерть неслась сюда, высоко развевая красной гривой, и заяц, готовый лопнуть от страха перед ней, сидел сгорбленный на хвосте притихшей лисы.
Но они забеспокоились и заметались, когда нагруженный плот медленно отошел от берега. Отталкиваясь длинным шестом, Валентина увидела тысячи глаз, понятливо устремленных на плывущие бревна. Стоило людям замешкаться, и у них не хватило бы места для пассажиров.
— Сгорят они все, — сказала Валентина, подавленная этими по-человечески осмысленными взглядами.
— Не все сгорят… которые потонут, — сказал Кирик, уже успокоенный. — Сохатый-то не дурак: выплывет на мелкое. В воде стоять будет. Медведь тоже.
Плот быстро плыл по реке, затянутой дымом. С берегов дышало нестерпимым жаром; ветви деревьев, трава, сухие сучья чернели, дымились и вдруг с треском светло вспыхивали, посылая в небо грязные лохмотья сажи, облака дыма и разорванные полосы огня. Горящая тайга гудела; огонь шел, сокрушая ее в диком порыве, швырял по ветру горящие лапы, осыпал реку метелью вьющихся и гаснущих искр.
Кирик черпал котлом воду, поливал ею вьюки, себя, оленей. Все были мокрые, а к ночи хлынул проливной дождь.
Дождь лил, и вода в реке хлюпала, булькала, покрытая звонкими пузырями и светлыми, опрокинутыми на шляпки дождевыми гвоздиками. Сумерки снова разливались над крутыми темно-лесистыми берегами, меж которых плыл плот. Олени серой, почти неподвижной грудой лежали посреди плота. Трое людей караулили с шестами каждый крутой поворот, каждый выступ, в который могли уткнуться несшие их бревна. Так плыли они уже второй день, садились на мели, бродили в ледяной воде, сталкивая плот с камней.
Чем больше трудностей они переносили, тем крепче и спокойнее чувствовала себя Валентина. Казалось, на свете перестали существовать кашли и насморки, хотя ноги все время были мокрые и струйки дождевой воды то и дело проползали под прилипающее к спине сырое белье. Теперь Валентина гордилась собой и, преодолевая усталость, работала наравне с охотниками. Она даже усвоила себе их походку, легкую, почти неслышную, их манеру всматриваться и вслушиваться.
— Хорошо едем? — спрашивал Кирик, совсем привыкший к ней.
— Хорошо, да не больно, — отвечала она его же фразой.
Валентина стояла с шестом в руках, с нетерпением ожидая удобного места для высадки. Погреться бы у костра горячим чаем, съесть кусок поджаренного на вертеле мяса. Валентина с усмешкой подумала, как расстроился бы Ветлугин, увидев ее в этой обстановке. Сейчас она была бы рада встретить его. Об Андрее ей далее не думалось, он стеснил бы ее: такой некрасивой казалась она себе в грязном мокром костюме, с распухшими, обветренными руками.
За поворотом на берегу горел большой костер, болталась на шесте серая тряпка.
— Эй! — крикнул Кирик.
В косой сетке дождя выросла высокая фигура охотника.
— Кто плывет? — спросил он по-эвенкийски, сбегая вниз.
— Доктор плывет. Чум-то есть?
— Шалаш есть. Чай есть. Мясо есть… — скоро заговорил охотник и изо всей силы ухватился за брошенный ремень, захлестывая его за корень вывороченного дерева.
Устроенный им навес из оленьих шкур едва вместил приезжих, и сам охотник сел под дождем, накинув на плечи и голову кожаный лоскут. В боковом свете костра лицо его с косо поставленными крыльями жестких бровей казалось бронзовым.
— Скажи ему, чтобы он лез сюда, мы потеснимся, — сказала Валентина Кирику. — Почему он не хочет? Уважение гостям? Вот глупости.
Кирик перевел. Охотник подсел ближе, стал говорить.
От оленных всадников с Омолоя он узнал о докторе, по следам которого пошел страшный пожар. Эвенки решили, что если доктор не погибнет в огне, то ему не миновать «сплава» по реке Сактылаху, и вот он, охотник, ждет здесь. У него умирает жена от какой-то непонятной болезни.
— Далеко? — спросила Валентина.
— День на олене… Семья большая: восемь детей.
Кирик переводил. Он так устал, что ему даже не хотелось рассказывать ни о приисках, ни о своей артели. Он только и спросил, к какому роду принадлежит охотник и не встречался ли он с его сородичами.
Валентина долго сидела молча. Вьюк с аптечкой был в сохранности, и что такое день езды на олене?!
«День-два лишни — не беда», — вспомнила она слова Кирика и усмехнулась печально.
Охотник не уговаривал, не суетился, а сидел неподвижно, с внешним спокойствием ожидая ответа. Эвенки дипломатично молчали: пусть доктор решает сама.
Утром Михайла отправился обратно в верховья, а Валентина с Кириком и охотником поехали в тайгу. Дождь все шел, и, слушая, как он долбил по шкуре, накинутой шерстью вниз на плечи и голову, Валентина смотрела на голубоватые ветви лиственниц, осыпанные светлыми каплями, на черные от сырости сучья ольхового подсада. Земля в низине не принимала больше воды, и набухшие бурые прошлогодние листья не могли уже прикрывать мелких луж, а тонули, запрокидываясь вверх распрямленными краями.
Теперь Валентине казалось, что в тайге было удивительно хорошо, когда стояла жара и так славно пахло древесной смолой и вялыми травами. А сейчас вещи во вьюках отсырели, и во всем лесу не найдешь сухого местечка для ночлега.
Два чума стояли у озера, на устье мелководной речонки, льющейся среди огромных валунов. Серая лайка, очень похожая на Тайона, но зверовато-настороженная к приезжим, без заискивания встретила хозяина. Толпа черноголовых ребятишек с тревожно-веселым любопытством уставилась на Валентину.
Но все уже привычное: и лайка, и ребятишки в своей меховой и ровдужной[21] одежде, и синие космы дыма, спадавшие с острых макушек чумов, — не поражало ее воображения.
21
Ровдужная — замшевая, грубой выделки.