Страница 21 из 197
Наряду с этим у Горького живет и другая потребность, вытекавшая целиком из его печальной, раздираемой опытом всех зол жизни. Это была потребность высказать горькую правду обо всем, что он видел в жизненном аду, перед всеми, в том числе и перед интеллигентным читателем, который обо всем этом, можно сказать, и не подозревал. В повести «В людях» он резко высказывает эту свою мысль:
«Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтоб вы знали, милостивые государи, — это ведь не прошло, не прошло. Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически-страшное волнует вас. А я вот знаю действительно страшное, буднично-ужасное, и за мною неотразимое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и чем живете. Подлой и грязной жизнью живем все мы, вот в чем дело!»7
В другое время пропасть между Горьким — правдолюбцем, Горьким — вестником ужаса жизни и Горьким, страстно жаждущим счастья людей, могла бы оказаться гибельной. Но время, в которое жил Горький, дало вполне гармонический выход из этой противоположности — выход в сторону активности. Горький, с его порывом к претворению идеала в действительность, всем историческим ходом вещей, как и всем своим индивидуальным складом, был подготовлен к тому, чтобы выразить переход от пассивности 80-х годов к революционной эпохе. Вот почему ни романтическая мечтательность, ни безнадежный пессимизм, изображающий «прозу жизни», не могли удержать его. Горький начал строить мосты от ужасов действительности к светлому будущему. Таким мостом является для него протест, борьба, и он стал рано и жадно искать вокруг себя людей, являющихся выразителями этой активной силы и могущих, по выражению Нила («Мещане»), «месить жизнь по-своему».8
После первых юношеских романтических взлетов большой главой в творчестве Горького является его «роман с босяками». Не только близкое знание этой своеобразной, мало кем описанной среды, в которой Горькому пришлось много потолкаться, привело его к описанию босяцкой жизни: жизнь босяка удовлетворяла романтическим требованиям Горького. Она протекает вне нормальных общественных связей и на лоне природы; отсюда постоянная возможность широкой кистью, со своеобразным мастерством давать картины природы. А главное — босяк есть прямая противоположность и мужику с его домовитостью, и мещанину с его узкими рамками, и интеллигенту с его развинченными нервами. Все они «ходят под законом», а тот — живет свободно. Затем, близость босяка к низам народной жизни давала полную свободу потребности Горького в жестоком реализме. А вместе с тем на фоне жестокого реализма лохмотья и сутулая фигура Челкаша вырисовывались как какой-то грозный протест и как обетование совершенно романтического характера.
Однако в то время как наивное русское общество, почувствовавшее всю силу и свежесть босяка Горького по сравнению с героями хотя бы сильнейшего предшественника Горького — Чехова, было готово действительно поднять босяка на щит в качестве триумфатора и сверхчеловека, сам Горький со всей чуткостью присматривался к босяку. Он проверял то, что он об этом босяке знал, и наконец вынужден был отречься от него. Босяк под влиянием идеологического электролиза разбивается на две основные части: на человека-зверя типа Артема,9 этого деспота рынка, и на мягкого мечтателя, неудачника, типа Коновалова, который, в сущности, ничего не может прибавить к интеллигенции, также весьма склонной к такой мягкой мечтательности и жаждавшей, наоборот, урока твердости. Пьесы «На дне», еще больше «Враги» явились симптомом полного отречения Горького от босячества. Но к этому времени подоспели похороны не только босяка как положительного типа, но и вообще чудака-протестанта.
Роман «Фома Гордеев» занимает среди произведений Горького чрезвычайно важное место, но замечательно, что в этом романе Горькому гораздо больше удались отрицательные типы, которых он хотел изобразить со всей полнотой имеющихся в них сил. Отец Гордеева — настоящий волжский человек, всеми корнями вросший в прошлое, — при всей своей зоологичности живописен и могуч. О нем приятно читать. Маякин — хитроумный Улисс буржуазии, представитель лучших в интеллектуальном отношении слоев русского купечества, вышел необыкновенно убедительным. Читатель с наслаждением внимал его рассудительно-ехидным речам, с наслаждением следил за его козлобородой фигурой, за его сатанинскими повадками. А вот сам Фома, как будто герой романа, — изумительно пустое место. И детство его рассказано, и во все его переживания читатели посвящены, и все же личность он неудачливая, никчемная и скучная. Да и все его протесты выразились всего лишь в бессильном пьяном скандале. Подобные типы неудавшихся протестантов, людей большой совести, но малого уменья, в течение долгого периода очень занимавшие Горького, хоронились Горьким, когда Яков, второе издание Тетерева в «Мещанах», где этот тип играет еще положительную роль, говорит о себе и себе подобных:
«Талантливые пьяницы, красивые бездельники и прочие веселой специальности люди уже перестали обращать на себя внимание. Пока мы стояли вне скучной суеты, нами любовались, но суета становится все более драматической. Кто-то кричит: „Эй! Комики, забавники! Прочь со сцены!“»10
Горький постепенно становился интеллигентом и занимал в рядах интеллигенции все более высокое место. Эта социальная группа, конечно, должна была привлечь его внимание. Его отношение к ней было достаточно сложным. Роман с интеллигенцией у Горького гораздо длительнее, чем роман с босяками. Правда, вначале Горький совершенно отрицательно относится к интеллигенции, видит в ней прежде всего что-то лишенное корня, жалкое, искусственное и часто лицемерное (это отношение сказалось у Горького даже в одном из последних его рассказов — в «Стороже»). «Простонародье» кажется ему гораздо более ядреным, полносочным даже тогда, когда земляная мощь его выражается в диких формах. Позднее Горький научился очень хорошо различать отдельные прослойки интеллигенции, что особенно сказалось в «Дачниках», где праздной интеллигенции, зажиревшей, обывательской, противополагается демократическая интеллигенция, полная народолюбивых стремлений. Горькому часто бросалось в глаза, что «дети солнца», люди, которые живут интересами науки и искусства, изящной жизнью, представляют собой, однако, этически безобразное явление на фоне миллионов «кротов»,11 живущих жизнью слепой, грязной, нудной. Однако в противовес этому Горький часто оказывался в позиции энергичного защитника именно верхов интеллигенции как превосходных работников культуры. Он восхищался крупными учеными и художниками в такой мере, что порой навлекал на себя упреки во влюбленности в интеллигенцию и в том, что сам «чересчур обынтеллигентился». Во всем этом, однако, нет никакого противоречия. Противоречия заключаются не в Горьком, а в самой интеллигенции, которая расслояется по различным классам, к которым примыкает.
При самой большой переоценке интеллигенции Горький прекрасно понимал, что не она является основным двигателем общественности и не от нее можно ждать спасения от той тьмы, в которую погруженным видел Горький большинство человечества. Лишь постепенно выяснилась для него роль той части трудящегося населения, которая первоначально была ему довольно далекой, — фабрично-заводского пролетариата. Впервые Горький как художник вплотную подошел к пролетариату в своей пьесе «Враги», написанной в 1906 году. Само собой разумеется, что основным толчком для написания этой пьесы послужили события 1905 года. Пьеса эта нашла высокую оценку со стороны Плеханова. Он писал:
«Новые сцены Горького превосходны. Они обладают чрезвычайно большой содержательностью, и нужно умышленно закрывать глаза, чтобы ее не заметить».12