Страница 122 из 152
Конечно, Булгаков выхолостил свои дневниковые записи и об ужасах того времени намекает нам символами…
Не хуже Кнута Гамсуна. — Булгаков сравнивает свое положение с тем голодающим литератором, о котором рассказывается в романе Кнута Гамсуна (1859–1952) «Голод» (1890). Этот роман переиздавался в России десятки раз начиная с 1892 г.
Я голодаю… — Из воспоминаний Т. Н. Лаппа: «…все, что осталось у меня: два золотых колечка, золотая массивная цепочка, брошки — все это пошло на рынок и в близлежащие села в обмен на продукты и топливо…»
Слезкин в это время покинул Владикавказ. Булгаков не рискнул поехать с ним в Москву, прокормить же себя и жену он мог только писательским трудом — пьесами. Слезкин позже отметит в своем дневнике-воспоминаниях: «…последнее время во Владикавказе между нами пробежала черная кошка (Булгаков переметнулся на сторону сильнейшую)».
С того вечера мы стали писать. — Речь идет о пьесе «Сыновья муллы». Текст ее, по иронии судьбы, сохранился и находится в архиве писателя. Во Владикавказе Булгаков поставил несколько своих работ, тексты которых, к сожалению, не сохранились (об этом см. письма Булгакова из Владикавказа своим родным за 1921 г.). В дневнике Ю. Слезкина также имеется короткая запись об этом периоде: «…во Владикавказе он (Булгаков. — В. Л.) поставил при моем содействии свои пьесы „Самооборона“ в одном акте и „Братья Турбины“ — бледный намек на теперешние „Дни Турбиных“… Все это звучало весьма слабо. Я, помнится, говорил к этой пьесе вступительное слово…»
Конечно, пьесы помогли Булгаковым продлить свое существование (физически и политически), и в словах Слезкина «Булгаков переметнулся…» была, конечно, доля правды. Но лишь доля… Ибо только «железная необходимость» заставила Булгакова писать о том, что было противно его духу. И в письме сестре Вере Афанасьевне от 26 апреля 1921 г. он так характеризовал свое творчество: «Я очень тронут и твоим и Вариным пожеланием мне в моей литературной работе. Не могу выразить, как иногда мучительно мне приходится… Дело в том, что творчество мое разделяется резко на две части: подлинное и вымученное…» (выделено нами. — В. Л.). Разумеется, к пьесам «вымученным» прежде всего относились «Сыновья муллы» и «Парижские коммунары» (в меньшей степени).
…правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! — Вот перед нами «первая редакция» знаменитого: «Рукописи не горят?..»
Вперед. К морю. Через море и море, и Францию — сушу — в Париж! — Спустя шестьдесят лет об этом же говорила и Т. Н. Лаппа: «…Булгаков стал думать, чтобы уехать. Он хотел за границу уехать, по правде сказать. Скажу прямо. Он так мечтал». Мечтания у Булгакова были разные, разными они были и на одну и ту же тему. Но мысль об эмиграции, несомненно, в нем бродила. Вот выдержки из его писем к родным: «Посылаю кой-какие вырезки и программы… Если я уеду и не увидимся — на память обо мне» (апрель 1921 г.); «В случае отсутствия известий от меня больше полугода… брось рукописи мои в печку» (май 1921 г.); «Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну и судьба! Ну и судьба!» (июнь 1921 г.).
Сгинул город у подножия гор. — 26 мая 1921 г. Булгаков выехал поездом (!) через Баку в Тифлис и 2 июня был в городе. В тот же день он написал письмо сестре Надежде в Москву, в котором были весьма интересные намеки. «Может быть, окажусь в Крыму…» — сообщал он. А ведь исследователи рассматривают только «стамбульскую» версию, о «крымской» версии — ни слова. Между тем именно Крым, с его белогвардейской «начинкой», вполне мог привлечь внимание Булгакова.
Представляет также интерес его фраза: «„Турбиных“ переделываю в большую драму». К сожалению, следов этой переделки не осталось.
«Полацкий» идет на Золотой Рог… — О тифлисско-батумской эпопее рассказывает Т. Н. Лаппа: «…Михаил отправился на разведку в Тифлис с намерением поставить там свою пьесу. Следом за ним приехала и я. Но работу мы никак не могли найти. И мы вынуждены были продать свои обручальные кольца, которые были куплены в Киеве у знаменитого ювелира, магазин которого находился в начале Крещатика, — Маршака. Кольца на внутренней стороне имели надписи: на одном — „Михаил Булгаков“, на другом — „Татьяна Булгакова“. Где-то они теперь?» Из более поздних ее воспоминаний: «…в Тифлисе… он бегал с высунутым языком. Вещи все продали, цепочку уже съели, и он решил, что поедем в Батум. Продали обручальные кольца и поехали. В Батуме мы сняли комнату где-то в центре, но денег уже почти не было. Он там тоже все пытался что-то написать, что-то куда-то пристроить, но ничего не выходило. Тогда Михаил говорит: „Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову“… Ходили на пристань, в порт он ходил, все искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или еще как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было. А еще он очень боялся, что его выдадут. Очень боялся» (Запись Л. К. Паршина). Кое-что характерное о Батуме написал и О. Мандельштам в очерке «Батум» (Правда. 1922. 3 февраля): «Механизм этого маленького, почти игрушечного городка, вознесенного условиями нашего времени на высоту русской спекулятивной Калифорнии, необычайно прост. Есть одна пружина — турецкая лира…»
Дом № 4… колоссальное здание. — Речь идет о здании бывшего страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре. В 1920-е гг. там находился Главполитпросвет со своими структурными отделениями.
…кто-то сказал: «Мейерхольд». — Булгаков резко отрицательно относился к творчеству Мейерхольда. Это прослеживается в течение почти двадцати лет (см.: Булгаков М. Дневник. Письма. 1914–1940. М., 1997; Дневник Елены Булгаковой. М., 1990).
А вдруг это Брюсов с Белым?.. — Первоначально восхищенное отношение к именам знаменитых писателей очень быстро сменилось у Булгакова на скептически-критическое (по разным причинам, конечно, но главным критерием была все-таки верность русским традициям в самом широком понимании этого слова). Об этом говорят и дневниковые записи Булгакова. 12 октября 1924 г.: «Сейчас хоронят В. Я. Брюсова. У Литературно-художественного института его имени на Поварской стоит толпа в колоннах. Ждут лошади с красными султанами (вспомним сцену похорон Берлиоза в „закатном романе“. — В. Л). В колоннах интеллигенция и полуинтеллигенция. Много молодежи — коммунистически-рабфаковского мейерхольдовского типа». 26 января 1925 г.: «Позавчера был у П. Н. Зайцева на чтении А. Белого… Белый в черной курточке. По-моему, нестерпимо ломается и паясничает. Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор… символисты… В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил… о каком-то папортнике… о том, что Брюсов был „Лик“ символистов, но в то же время любил гадости делать… Я ушел, не дождавшись конца. После „Брюсова“ должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Мега».
Заявление было у меня за пазухой. — Сведения о работе Булгакова в Лито Главполитпросвета довольно полно сохранились в ЦГА РФ (см.: Янгиров Р. М. А. Булгаков — секретарь Лито Главполитпросвета // М. А. Булгаков — драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 225–245). Сохранилось и его заявление следующего содержания: «Заведующему Лито литератора Михаила Афанасьевича Булгакова Заявление Прошу о зачислении моем на должность Секретаря Лито. Михаил Булгаков». Можно предположить, что соответствующая информация о Лито была дана Булгакову его сестрой Н. А. Земской, служившей инструктором в системе Главполитпросвета с 20 марта по 1 октября 1921 г.
В конце 21-го года литературой в Республике занималось 3 человека: старик… молодой… и я… — Старик — А. П. Готфрид, молодой — В. С. Богатырев — фигуры в литературе незаметные. О них см.: Янгиров Р. С. 231–232.
Тихо сказал: «Шторн». — Измененная фамилия известного писателя Г. П. Шторма (1898–1978). О других сотрудниках Лито (реальных, а не предполагаемых) см.: Янгиров Р. С. 231–235.