Страница 9 из 10
– Сахар, слон, голова… Вечная русская матрица, – папа с хрустом раздавил матрицу ладонями. – Господи, сколько можно! Отец народов, голодомор, Гулаг! Беломорканал, Соловки, холокост! Нельзя взывать к добрым чувствам, рассказывая о зле. Тошнит! Выворачивает! Воспитывать нужно красотой мира, а не ужасами войны! Я хочу красоты. Как я хочу красоты! Яркой или сумрачной, истонченной или мощной, но – живой! – Папа умел говорить художественно.
– Не переживай так, милый, – рассеянно произнесла бабушка, пропустив папино страстное выступление. Она страдала о своём, в её душе, как в большевистском подполье, клокотала классовая ненависть к более удачливым в количестве льгот ровесникам-пенсионерам.
– Хватит взывать к памяти истлевших потомков! – закричал папа. Слово «предки» он, видимо, счёл не достаточно изящным. – Я не могу плакать по жертвам войны восемьсот двенадцатого года, как наши внуки не станут лить слёзы по этой чёртовой голове и по этому слону. Потому что длинные светлые волосы – это уже не трагедия, а триллер и фарс. Довольно мумий, они меня не возбуждают!
– Тогда зачем же ты так кричишь, милый? – поморщилась бабушка.
Лета уселась на пол возле дивана и заткнула уши.
Конечно, говорить об этом внучке было не совсем нравственно, но очередная прибавка к пенсии блокадников поднялась тёмной волной, и бабушка уже не могла сдержаться, ловко сублимируя собственную обиду в вину учителю.
– Дети и так в потоке негативной информации, одно телевидение чего стоит – убийства, разврат. Так им ещё на каникулах про людоедов! За наш счёт съездил и такое придумал! Как будто других музеев нет!
– А я бы своими собственными руками кое-кого сожрал, – сказал папа зверским голосом, намекая на нескольких разрушителей российской культуры, особенно на двух московских архитекторов, которые за деньги раздвигали свои архитектурные ноги.
– Хотите имена?! – папа смело сжигал мосты.
Имён продажных ремесленников никто не захотел. Они были известны даже Лете и произносились папой не иначе как в едких аллегориях.
– Прекрати! – поморщилась бабушка и мелко, словно в рот что-то попало, поплевала через левое плечо, чтобы папа в самом деле, кого-нибудь не съел.
У папы были ревнивые отношения с деятелями искусств и с самим отечественным искусством, и чем ближе оно припадало к современности, тем большей папиной ярости подвергалось. «Черный квадрат» папа без всяких веских причин называл усами фюрера, «Памятник порокам» – снами педофила, а любые собрания галерей на Крымском валу – акцией в супермаркете. «Озабоченный пекинес», «старый халтурщик», «возбуждённая болонка», «крысиный король» – для каждого российского художника у папы находилось отеческое слово. «Ты мой ангел», – умилялась бабушка папиному стремлению очистить ряды художников и архитекторов от ремесленников и шарлатанов. «Какой ангел, бабушка, – усмехалась Лета. – Вместо крыльев у папы павлиний хвост».
– И вообще, я хотел бы попасть в ад! – зловеще сказал папа. Он любил всех пугать – чтобы одумались и поняли, как плохо будет без него. – В самое пекло! Там, по крайней мере, не лицемерят, отвечая на вопрос: «Можно ли есть девушек во времена великих бедствий и в успенский пост?».
– Не оригинально! Прости, господи, мою душу грешную, – бабушка перекрестилась на календарь с фотографией храма.
После перестройки она решительно покинула племя атеистов, имея, впрочем, в духовном запасе куличи и крашеные яйца, и вскоре стала «во что-то такое верить»: осеняла спину сына крестным знамением, воткнула за дверной косяк осиновый прут, хранила в холодильнике хозяйственный запас святой воды и церковных свечей и пыталась с помощью заговора снять с папы венец безбрачия. Папа в религиозном отношении тоже был на перепутье: православие привлекало его словами «Русь святая» и позолотой, буддизм – кармой, индуизм – вегетарианством и йогой. А Лета, не знавшая, крещёная она или нет, верила в леденцовых зайцев.
– Только в аду, где открывается истинная сущность каждого из нас, можно вдохновиться на создание величайшего шедевра, – исторг папа. – Рай не дает вдохновения, он слишком прост, примитивен, умиротворен, в нем нет возбуждающего огня! Искусство, как и человек, рождается в результате искушения!
– Ладно, пойду-ка я обед готовить, – сдалась бабушка и пошла на кухню.
– Я даже благодарен кое-кому за инфернальные муки, иначе я не создал бы того, что создал, – крикнул папа ей вслед. – Истинное искусство высвобождается из подсознания, которое и есть адское подземелье каждого из нас, пылающее грехом и звериными инстинктам!
Лета, закрыв глаза, вспоминала заиндевевший на вагонном окне сахар.
– А как же ценимая тобой древнегреческая архитектура, разве не среди её белоснежных колонн и портиков, овитых розами, блаженствуют обитатели эдема? – донеслось из кухни.
– Эллинизм – гармония формы, скрывающая языческое, животное содержание, – обрадовался папа и метнулся ближе к кухне.
– Ах, мученик искусства. А храмы? Церкви? – не сдавалась бабушка, перебирая запасы в морозилке.
– Борьба света и тьмы! – победно заключил папа. – Ненависть – лучшее из чувств для художника!
– Ты сам себе противоречишь, дорогой. Ты только что призывал к красоте и любви мира.
– Удачный пример! – обрадовался папа. – Любовь и ненависть – посох о двух концах. Истинный художник, хочет он того или нет, всегда ненавистник, даже если ненавидит только зло. Разве наш мрачный прокурор не яркое тому доказательство? А страдающий граф, поездом переехавший маленькую потаскушку?
Потаскушку бабушке было крыть нечем, и она яростно бросила замороженную курицу в кастрюлю.
Папа схватил альбом на итальянском языке с архитектурными акварелями и сумбурно раскрыл страницы.
– Образованному человеку жить нелегко, всё время таскаешь за собой чемодан с интеллектуальным багажом, – усталым голосом сообщил он.
– Ну, твой-то чемодан, папочка, давно на колёсиках, – сказала Лета, поднялась с пола и ушла в свою комнату.
До самой весны она кормила, спасая им жизнь, умирающих блокадников – шла по серым промороженным улицам, залитым злым сахарным льдом, и раздавала худым, закутанным в одеяла людям хлеб, печенье, конфеты и сухари с маком и дробленым орехом, и только звонок с урока ненадолго отвлекал её от этого занятия. Она выдумывала блюда, которые можно было бы приготовить из окаменевшей от жжёнки земли, бумаги, травы, хвои, и каждую ночь, засыпая, обнаруживала в тёмной желатиновой комнате с метрономом чудесным образом забытый хозяевами мешочек-спасение с пшеном, картофельной мукой или толокном.
В мае Лета объявила, что не пойдет ни в какой университет, а станет поваром, в перспективе – кондитером.
Папа от ужаса запорол проект. Он хотел, чтобы дочь была его украшением – разорительно дорогим, вызывающе двусмысленным, бриллиантовым крестом в мочке папиного уха, символом папиного личного успеха и высокого социального уровня их крепкой семьи. Пусть, пусть кое-кто приползет на коленях из своей заокеанской родины и увидит всю классовую пропасть, отделившую её от бывшего мужа. Он, папа, заметная фигура современной архитектуры, живет в роскошных апартаментах со счастливой дочерью, а кое-кто умрёт в корчах на пороге – нет, не на пороге, а в тамбуре под будкой консьержки! – от мучительной зависти. Но дочь-повар?! Вот уж на Брайтоне возликуют!
– Летка решила стать ресторатором, – в надежде пустить слухи по более статусному пути, сообщил папа друзьям, когда Лета прямо посреди выпускных экзаменов заполнила анкеты для работы в сети ресторанов быстрого питания с логотипом золотого моста из жареного картофеля, только туда брали с 16 лет. – Новый тренд среди обеспеченных людей, – заливал папа. – Весь Голливуд двинул в рестораторы. Я ей посоветовал начать с азов, изучить кухню с нуля, пройти все ступени – от гамбургеров до шоколатье, – и только потом ехать в кулинарную школу в Париж или в Рим. Тогда собственный ресторанный бизнес будет успешным. Поэтому сейчас – «свободная касса!».