Страница 8 из 103
Ночью, припозднившись, шел с работы по Плющихе, под безмолвной шеренгой желтоглазых фонарей. Чтобы укоротить дорогу, свернул в глухой, кривенький переулок и возле одной из подворотен услышал сдавленный крик, топот и звук пощечины. Ускорил Илья шаги, заглянул в черное хайло ворот: возле мокрой сводчатой стены пьяный слюнтяй в пальто с барашковым воротником мял какую-то женщину и, захлебываясь отрыжкой, глухо бурчал:
— Н-но… позвольте, дорогая… в наш век это так просто. Мимолетное счастье…
Увидал Илья за барашковым воротником красную повязку и девичьи глаза, налитые ужасом, слезами, отвращением.
Шагнул Илья к пьяному, барашковый воротник сграбастал пятернею и, чувствуя, как ладонь мокнет липким омерзением, шваркнул брюзглое тело об стену. Пьяный охнул, рыгнул, бычачьим бессмысленным взглядом уперся на Илью и, почувствовав на себе жесткие по-звериному глаза парня, повернулся и, спотыкаясь, оглядываясь и падая, побежал по переулку.
Девушка в красном платке и потертой кожанке крепко уцепилась Илье за рукав.
— Спасибо, товарищ… Вот какое спасибо!
— За что он тебя облапил-то? — спросил Илья, конфузливо переминаясь:
— Пьяный мерзавец… Привязался. В глаза не видала…
Сунула ему девушка в руки листок со своим адресом и, пока дошли до Зубовской площади, все твердила:
— Заходите, товарищ, по свободе. Рада буду…
Пришел Илья к ней как-то в субботу, поднялся на 6-й этаж, у ошарпанной двери с надписью — «Анна Бодрухина» остановился, в темноте пошарил рукою, нащупывая дверную ручку, и осторожненько постучался. Отворила дверь сама, стала на пороге, близоруко щурясь, потом угадала, пыхнула улыбкой.
— Заходите, заходите.
Ломая смущение, сел Илья на краешек стула, оглядывался кругом робко, на вопросы выдавливал из себя кургузые и тяжелые слова:
— Костромской… плотник… на заработки приехал… 21-й год мне.
А когда ненароком обмолвился, что сбежал от женитьбы и богомольной невесты, девушка смехом рассыпалась, привязалась:
— Расскажи, да расскажи.
И, глядя на румяное лицо, полыхавшее смехом, сам рассмеялся Илья, неуклюже махая руками, долго рассказывал про все, и вместе перемежали рассказ хохотом молодым повесеннему. С тех пор заходил чаще. Комнатка с вылинявшими обоями и портретом Ильича с сердцем сроднилась. После работы тянуло пойти посидеть с нею, послушать немудрый рассказ про Ильича и поглядеть в глаза ее серые со светлой голубизной.
Весенней грязью цвели улицы города. Как-то зашел прямо с работы, возле двери поставил он инструмент, взялся за дверную ручку и обжегся знобким холодком. На дверях на клочке бумаги знакомым, косым почерком: «Уехала на месяц в командировку в Иваново-Вознесенск».
Шел по лестнице вниз, заглядывая в черный пролет, под ноги сплевывал клейкую слюну. Сердце щемила скука. Высчитал, через сколько дней вернется, и чем ближе подползал желанный день, тем острее росло нетерпение.
В пятницу, 16 числа, не пошел на работу, с утра, не евши, ушел в знакомый переулок, залитый сочным запахом цветущих тополей, встречал и провожал глазами каждую красную повязку. Перед вечером увидал, как вышла она из проулка, не сдержался и побежал навстречу.
Опять вечерами с нею или на квартире, или в комсомольском клубе. Выучила Илью читать по складам, потом писать. Ручка в пальцах у Ильи листком осиновым трясется, на бумагу бросает кляксы; от того, что близко к нему нагибается красная повязка, у Ильи в голове будто кузница стучит в висках размеренно и жарко.
Прыгает ручка в пальцах, выводит на бумажном листе широкоплечие, сутулые буквы, такие же, как и сам Илья, а в глазах туман, туман…
Месяц спустя, секретарю ячейки постройкома подал Илья заявление о принятии в члены РЛКСМ, да не простое заявление, а написанное рукою самого Ильи, со строчками косыми и курчавыми, упавшими на бумагу, как пенистые стружки из-под рубанка.
А через неделю вечером встретила его Анна у под’езда застывшей 6-этажной махины, крикнула обрадованно и звонко:
— Привет тов. Илье — комсомольцу!..
. . . . . . . . . . . . . . .
— Ну, Илья, время уже два часа. Тебе пора итти домой.
— Погоди, аль не успеешь выспаться?
— Я вторую ночь и так не сплю. Иди, Илья.
— Больно на улице грязно… Дома хозяйка-то лается: «Таскаешься, а мне за всеми вами отпирать да запирать дверь вовсе без надобности…»
— Тогда уходи раньше, не засиживайся до полночи.
— Может, у тебя можно… где-нибудь… переночевать?
Встала Анна из-за стола, повернулась к свету спиной. На лбу косая поперечная морщина легла канавой.
— Ты вот что, Илья… если подбираешься ко мне, то отчаливай. Вижу я за последние дни, к чему ты клонишь… Было бы тебе известно, что я замужняя. Муж четвертый месяц работает в Иваново-Вознесенске, и я уезжаю к нему на-днях…
У Ильи губы словно серым пеплом покрылись.
— Ты за-му-жня-я?
— Да, живу с одним комсомольцем. Я сожалею, что не сказала тебе этого раньше.
На работу не ходил две недели. Лежал на кровати, пухлый, позеленевший. Потом встал как-то: потрогал пальцем ржавчиной покрытую пилу и улыбнулся натянуто и криво.
Ребята в ячейке засыпали вопросами, когда пришел.
— Какая тебя болячка укусила? Ты, Илюха, как оживший покойник. Что ты пожелтел-то?
В коридоре клуба наткнулся на секретаря ячейки.
— Илья, ты?
— Я.
— Где пропадал?
— Хворал… голова что-то болела.
— У нас есть командировка на агрономические курсы, согласен?
— Я, ведь, малограмотный очень… А то бы поехал…
— Не бузи! Там будет подготовка, небось, выучат…
. . . . . . . . . . . . . . .
Через неделю, вечером, шел Илья с работы на курсы, сзади окликнули:
— Илья!
Оглянулся — она, Анна, догоняет и издали улыбается.
Крепко пожала руку.
— Ну, как живешь? Я слышала, что ты учишься?
— Помаленьку и живу и учусь. Спасибо, что грамоте научила.
Шли рядом, но от близости красной повязки уж не кружилась голова. Перед прощанием спросила, улыбаясь и глядя в сторону:
— А та болячка зажила?
— Учусь, как землю от разных болячек лечить, а на энту… — махнул рукой, перекинул инструмент с правого плеча на левое и зашагал, улыбаясь, дальше, — грузный и неловкий.
Шибалково семя
— Образованная ты женщина, очки носишь, а того не возьмешь в понятие… Куда я с ним денусь?..
Отряд наш стоит верстов сорок отсель, шел я пеши и его на руках нес. Видишь, кожа на ногах порепалась? Как ты есть заведывающая этого детского дома, то прими дитя! Местов, говоришь, нету? А мне куда его? В достаточности я с ним страданьев перенес. Горюшка хлебнул выше горла… Ну, да, мой это сынишка, мое семя… Ему другой год, а матери не имеет. С маманькой его вовсе особенная история была. Что ж, я могу и рассказать. Позапрошлый год находился я в сотне особого назначения. В ту пору гоняли мы по верховым станицам Дона за бандой Игнатьева. Я в аккурат пулеметчиком был. Выступаем как-то из хутора, степь голая кругом, как плешина, и жарынь неподобная. Бугор перевалили, под гору в лесок зачали спущаться, я на тачанке передом. Глядь, а на пригорке в близости навроде как баба лежит. Тронул я коней, к ней правлюсь. Обыкновенно — баба, а лежит кверху мордой, и подол юбки выше головы задратый. Слез, вижу — живая, двошит… Воткнул ей в зубы шашку, разжал, воды из фляги плеснул, баба оживела навовсе. Тут подскакали казаки из сотни, допрашиваются у нее:
— Что ты собою за человек и почему в бессовестной видимости лежишь вблизу шляха?..
Она как заголосит по-мертвому, — насилу дознались, что банда из-под Астрахани взяла ее в подводы, а тут снасильничали и, как водится, кинули посередь путя… Говорю я станишникам:
— Братцы, дозвольте мне ее на тачанку взять, как она пострадавши от банды.
Тут зашумела вся сотня:
— Бери ее, Шибалок, на тачанку! Бабы, они живущи́, стервы, нехай трошки подправится, а там видно будет!