Костер

Он охватил бока ладонями, подтянул пояс. Мягко привскакивая на носках валенок — с нередкой у низкорослых, плотных людей живостью, — юркнул в свой овчинный тулупчик, схватил с лавки шапку-ушанку, не прекращая говорить.

— Посчитай, что выходит. Твоя ставка, прибавь Николай сколько выработает, да скинь налог, да Мавре Ивановне своя пойдет плата… Решай. Время не терпит. С меня тоже спрашивают. Забегу днями за ответом.

Он взмахнул шапкой, потряс ее сердито, держа за одно ухо.

— Смотри, кончать надо с хворобой-то!.. Не провожай, не провожай, — еще сердитее тряхнул он шапкой на поднявшуюся Мавру и уже за дверью, из сеней, покричал — Прощевайте! До скорого!..

Было долго тихо в избе после его ухода. Мавра, стараясь не всхлипывать, укромно вытирала щеки. На мужа страшно было взглянуть: знала, покамест сам не заговорит, мешать ему нельзя.

Он смотрел в обледенелое стекло. Уже сумеречнело. За окном февраль, подметая дорогу, натягивал поземкой снежок к веритинским воротам. Чего Илья ждал, все сбылось. Но почему же теперь нужно убеждать себя, что он вправду этого сбывшегося ждал? Почему чудится оно негаданным, нежданным? Февраль — кривые дороги. Скривилась дорога Ильи Антоныча. Метет поземка. Завалит снегом ворота — не отворишь. Не конец ли наступил веригинскому двору? Доконала бы уж скорее немочь, чтоб не видать Илье разорища своими глазами.

Вдруг Мавра осмелилась тихонько подать голос:

— Принесть пойтить капустки, а? Может, поешь? И так же вдруг Илья ответил ей спокойно:

— Вина стакан налей.

— Ой! — вскрикнула она.

— Чего забоялась? Припасла, чай, зелья председателю?

— Кабы ты не повредил себе пуще!

— Клин клином… Да взгляни, может, Николай где за воротами.

— Сейчас покличу, — кинулась Мавра к сеням, на ходу сдергивая с колка платок и повязывая голову.

Так кончился этот день у Веригиных — втроем, всей наличной семьей, выпили они без долгих здравниц и поужинали. Кончился день, и каждый думал свое, но своим-то было у всех одно — за что поднят стакан лютой сивухи? Что увиделось на его мутном донышке — кручина или упованье? Оплакивать ли прошлую жизнь или играть встречу новой?

Назойливо занимал мысли Ильи Антоныча нечаянный случай, о котором узнал он вскоре после свиданья с председателем. От брата Степана, редко дававшего о себе знать, пришло письмо с просьбой о согласии Ильи записать его крестным отцом родившейся у Степана девочки. Лидия Харитоновна — писал брат — не нарадуется на дочку свою, целую жизнь протосковавши по ребеночку, и теперь торопится с крестинами, велит сказать, что нарекают новорожденную Антониной, и ждет от деверя поздравления.

— Гляди-ка! — смеясь, сообщил Илья новость жене. — Лидия поздняка родила! Обогнал меня брат!.. Ну, Мавра, смотри, чтобы наш с тобой поздняк был Антоном, — уже всерьез добавил он. — Степан, поди, тоже сына чаял. В почтение к нашему батюшке назвать собирался. А вышла Антонина.

— Как вышло, так получилось, — обиженно сказала Мавра. — Чай, Лидия куда меня старее. С чего это мне поздняка ждать? Самый раз первенцу быть!

— Ну, старайся, — будто уступая, смягчился Илья.

Он понимал, что шутить не надо бы, но невольно прикрыл шуткой свою тревогу — принесет ли ребенок утешение, которого они с Маврой ждали. Не раз заводил он ту же речь на новую погудку, хоть видел, как жена все больше пугается таких разговоров. Незадолго до родов она совсем, заробела и часто стала плакать. В непрестанном беспокойстве остались позади весна, лето, и, верно, не бывало никогда Веригиным тяжелее, чем в этот год.

Илья, немного поправившись, начал ходить на новую свою работу, в лавку сельпо. Сама работа была нетрудной, ни в какое сравненье с кузнецкой, но ходьба поутру и вечерами отнимала много сил. В непогожую осеннюю пору заночевал он однажды в лавке, чтобы не тащиться по мокряди домой, а на другой день приехавший из Коржиков колхозник привез ему поклон от Мавры Ивановны, наказ приходить домой с подарком повитухе и поздравленье с сыном.

«Наша взяла!»— подумалось Веригину, и он хлопнул по протянутой ему руке, благодаря вестника за радость, хоть и екнуло сердце: не пришлось бы застыдиться своей радости, если вокруг начнут перемигиваться — старшие сыны, дескать, в женихах ходят, а тут, снег на голову, — сосунок! Но Илья сразу же приободрил себя: не старик же он, в самом деле, да и не наздравствуешься на всякий чох!

С этого дня в веригинском доме наступила новая пора. Бывает, что свет проколет иглою тучную толщу неба, зажжет какой-нибудь одинокий пригорок — и сразу далеко по земле откликнутся этому лучу разноцветные краски, где не было их, и сами тучи сменят свою плоскую хмурь на игривые мелкие волны.

Забот прибавилось с появлением ребенка, но тягостное полегчало, мрачное посветлело. Все материнское, что томилось и просило выхода, как по взмаху руки, высвободилось и ожило в Мавре. И хороша она стала, и нежна, и будто сильней самой себя, и не случалось больше дела, которое было бы ей не по нраву. Отец смастерил и подвесил в избе на матицу колыбель, мать окружила ее цветастым положком.

— Здравствуй, Антон Ильич, живи долго, — сказал Илья, отодвинув полог и проверив, каково в люльке краснолицему, морщинистому и сварливому, точно старичок, младенцу.

Счет годам велся теперь у Веригина по меньшому сыну. Старшие только изредка отметят письмецом один-другой праздничный день, да и не тревожат больше отцовскую память. Пока Николай служил в армии и учился в летной школе, он даже приезжал на побывки. От Матвея же подолгу не бывало и слуху. Но время вывернуло все наоборот. Николай, женившись, перестал баловать отца вестями, а Матвей начал словно бы тосковать по деревне, писать чаще, собираясь приехать.

Сперва, однако, довелось приехать к нему в Москву Илье Антонычу, и причиной была все та же старая веригинская болезнь. Она то отпускала, то наваливалась. За здоровьем Илья езживал не раз в Дорогобуж, в Смоленск, наконец дошел до столицы. Лечили везде по-разному, а болело одинаково. Все же Москвой он остался доволен. Тут, правда, не ладилось с ночевками, зато накупил он по магазинам такого добра, что потом к Мавре целый месяц ходила деревня смотреть и щупать мужнины подарки.

Но главное, что Илья привез домой, было заново потеплевшее чувство к сыну. Матвей показался ему больше прежнего дельным, степенным, а уж молодцом таким, которым всякому родителю только бы славиться. Вспомнилось Илье ненароком, как вбил себе в голову мысль о негожем у сына с Маврой, но он засовестился, обругал себя старым чертом и дурнем. На расставании он взял с Матвея слово, что тот по весне непременно побывает в Коржиках.

Одна за другой проходили весны, но ждал Илья напрасно. Нелегко ему было переиначивать свою думу, к невыгоде сына, да, хочешь не хочешь, выходило, что слово Матвея не крепко. Горько было, когда он не ответил на отцовскую жалобу по случаю одной беды, посетившей веригинский двор.

Если всему старому впрямь наступил конец — какие могут быть расчеты на старших сынов? Ходит же Илья Антоныч мимо былой своей кузницы и не поведет на нее даже глазом. Никому она не нужна, и стежка к ней затянулась травою. Шумит вдалеке машинно-тракторная станция, шумят вокруг нее новые люди. И забыл говорить Веригин, что он — кузнец, а шагает, что ни день, к себе в сельпо, на службу, да думает об одном — как бы вывести в новые люди меньшого сынка, ненаглядного Антошу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Уже пригревало, но Матвей по-прежнему шел в пиджаке. До Коржиков оставалось лесное урочище с деревней, прозванной Дегтярями. В местах этих исстари гнали деготь, с угольных куч в лесу далеко разносило дым и сажу, вся деревня чернела закопченными кровлями неприютных изб.

Пройдя околицу, Матвеи взглянул на Дегтяри, узнавая отвоеванную у леса под огороды и дворы протяженную полосу земли с одной улицей из конца в конец.

Новый дом лучился на ближнем краю порядка, обшитый свежим тесом, очень казистый, а рядом с ним низко ушла в грунт стародавняя избенка, такая темная, словно ее только что окунули в деготь.