Братья

— Пока не употребил его, не употребил. Но по привычке задумываться… Да-а. Вот, думаю, ходит человек, и вот другой человек. Один, скажем, Витька — в рубищах и в постоянном искании труда за фунт ситного. Но человек геройской заслуги и инвалид, бился за правду по призванию. Другой, скажем, какая-нибудь знаменитость. И тоже ходит. Но одетый, обутый, в почете и в чести. Хотя в прошлом, то есть в прошедшем времени, у человека… Да-а! И как ходит?!

Витька подмигнул с веселым лукавством и распрямился, поднял голову, стал на цыпочки.

— Вот как ходит. Хе-хе! Дескать, на то мы вам знаменитость, полюби нас беленькими, а красненькими нас всякий полюбит!

Он очень громко, рассыпчато засмеялся, тихонько подтолкнул локтем Никиту в бок и повторил с удовольствием:

— Полюби нас беленькими!.. И, извиняюсь, любят! Любят, конечно и обязательно, выражают почет! А красненьких-то, сказать правду, не всякий любит, не-е-ет, шалишь! Красненьким-то от сил — красненькую в месяц, за сорок процентов контузии! Вот как-с!

Никите хотелось уйти, но что-то удерживало его около Витьки. Было отвратительно видеть его подмигивания, кривлянья, гнусно ощущать панибратское подталкивание локтем и слышать прилипчивую хрипотцу. Он принижался с умыслом и ровно настолько, чтобы придать загадочность назойливым своим намекам. Но что мог знать о Никите этот вынырнувший из-под земли человек? И разве Никитину жизнь нельзя было показать всему миру на ладони?

— Перестаньте попусту болтать, — брезгливо оборвал Никита Чупрыкова.

Но, взглянув в глаза нечаянного своего собеседника, поежился и отступил. Желтизна этих глаз показалась ему совершенно прозрачной, как у кошки, и в небольшой глубине их он увидел незатаенную, голую и ясную, как божий день, наглость. Он никогда не встречал таких глаз.

— Попусту, изволили сказать? — произнес с усмешечкой Чупрыков. — А сами пожимаетесь…

Они стояли у открытых литых ворот шереметевского дворца. Один шаг — и Никита был бы во дворе дома. Он оторвал взгляд от глаз Чупрыкова и посмотрел через Фонтанку.

Там, на громоздких развалинах сломанного дома» копошились рабочие, разбирая и укладывая в клетки кирпичи. Работа успела развернуться, сероватый покров пыли колыхался над развалинами, по дощатым настилам ворчливо катились груженные кирпичом тачки.

Витька проследил взгляд Карева, прицелился на разрушенный дом и секунду смотрел молча. Потом он опять подтолкнул Никиту в бок и, показывая отогнутым большим пальцем через Фонтанку, просмаковал язвительно:

— Производство кирпича…

Но в тот же момент он дрогнул. В его подвижном лице, во всем его теле произошла мгновенная схватка каких-то противоречивых движений. Он глядел на Никиту подозрительно, пытливо, ненавистно, и в то же время губы его кривились в льстивой и понимающей улыбке.

Он вновь потер свои руки, на этот раз уничижительно, и раскрыл было рот.

Но Никита уже смеялся. Под его преодоляющим взором заегозили, засновали машинными челночками сузившиеся глазки Чупрыкова.

— Красненькие, говорите? — спросил Никита, стараясь поймать сновавшие во все стороны глаза и подражая последнему вопросу Витьки. — А сами забеспокоились.

Он повернулся и, смеясь, вошел в дворцовые ворота.

Витька молчал.

Конечно, он выдал себя. Но как было ему устоять перед соблазном такого словечка?

Он опять посмотрел на разрушенный дом и ухмыльнулся.

Потом он мотнул головою вслед Никите. Это должно было означать: «Посмотрим!..»

JNFERNO[4]

Глава первая

Семья Каревых была громадна, пышна, многолика. Дети росли тремя поколениями, старшие почти не знали младших, дочерей выдавали замуж, у них родились и цвели ребята, а в это время основатель семьи, папаша Василь Леонтьич, производил на свет новых Каревых. У него были внуки старше детей, и последний сын Ростислав, родившись, сразу заполучил кучу племянников, один из которых уже щеголял в новенькой форме реалиста казачьего образца — с широким малиновым околышем на фуражке, с такими же малиновыми лампасами на штанах. Раскиданы Каревы были по разным далеким концам, но иногда, почти полностью, всей семьей собирались в горсть, и тут Василь Леонтьич, приехав домой, наскоро осматривал своих чад, точно подытоживая доходы.

— Ну что, кончил, доктором стал? — спрашивал он Матвея, пыхтя и осторожно наваливая свое раздутое, ожиревшее тело на краешек кровати. — Что бороду-то остриг, точно адвокат? Борода не ноготь, не сломается. Что? Для чистоты? Много ль в бороде грязи поместится? Все норовят почуднее… Деньги стал зарабатывать — это хорошо, отцу с плеч долой, а то у меня вона сколько!.. Скоро ль женишься?.. Как — учиться? Опять учиться? На профессора? Ну, вали. Да гляди, женись скорей, без жены баловство…

Василь Леонтьич с великим трудом пересаживал свое туловище с кровати на ноги и вперевалку шел в другую комнату.

— Что это, Мастря, — обращался он к дочери, — про тебя мне мать говорит, будто не в меру богомольна стала, с чего это? Ну-ка, покажись… Нехороша, матушка, нехороша. Замуж надо. Чего? Рано? А я говорю — как раз, не то забегаешься по монастырям — поздно станет. Ну ступай, целуй.

Он нагибал к дочери коричневую маленькую свою голову, насколько пускала толстая шея, чмокал губами воздух, а сам уже косил глазом на другую дочь, подходившую к нему здороваться.

— Здравствуй, Поля, с приездом. Родила? Слава богу. Это который у тебя? Второй? Как нарекли? Иваном? Хорошее имя, хотя больно просто, как у мужиков. Совсем позабыли, что казаки! Надо было бы Васильем назвать. Не казачье имя? А отец кто у тебя, казак? Есть Василий? Это который? У Катерины? А тебе что до Катерины — у ней Василий, и у тебя был бы Василий, чай, не в одной постели спите, разберетесь…

Потом выкатывался на двор, к маленьким, раздавал им конфеты, вынимая гостинцы из отвислых, глубоких карманов чесучового пиджака, углы которого хлопались у него по коленкам. Повидав потомство, он возвращался к жене, чтобы передать свои впечатления — сверить лицевые счета с главной книгой.

Жена его и впрямь была главной книгой многочисленного человеческого и вещевого каревского хозяйства. Как успевала она справляться со всеми болезнями материнства, растить маленьких детей и помогать взрослым, приглядывать за домом, за несколькими домами — в городе, на форпосте, в саду? Между тем делала она все в большом, неприметном спокойствии и всегда в каждом деле успевая.

— Слава богу, — отчитывался Василий Леонтьич, посапывая после утомительной, хотя и короткой ревизии. — Все, как у людей. Насчет Мастриды ты, мать, подумай. А кого у нас нету? Натальи? Ученье не кончилось? Синий чулок, только и знает книжки муслит Никита что-то больно тих, хуже девчонки. Матвей — молодец. За этого я спокоен, дело доводит до конца — казак…

Василь Леонтьич сам был казаком по роду, по крови, по уральской степной волюшке, и отцу его доводилось скакать в голове целой сотни. Но воякой Василь Леонтьич прослыл шарабанным, и хоть в малолетках научен был, лежа на коне, преспокойно запускать в обе ноздри хорошие понюшки табаку, когда конь не скачет, а расстилается по земле стелькой, — хоть и научен был этому Василь Леонтьич, но ловко и с удовольствием занялся хозяйственною службою и скоро начал толстеть.

Толстел он непомерно, с легкостью невиданной, со дня на день, и вместе с толщиной пухла, ширилась его известность в городе, на форпостах, на зауральской, «бухарской» стороне. К сорока годам весу в Василь Леонтьиче было восемь пудов с небольшим, и он даже во сие давным-давно не ездил верхом, а садясь на дрожки, просил кого-нибудь помочь ему закинуть ногу через сиденье. Дрожки для него заказывались особые, на рессорах, а не на столбиках, и рессоры ставились линеечные, поосновательней, так что в Уральске не находилось подходящего дрожечника, и со всем делом отправлялись на Волгу, в губернский город.

4

Ад (итал.).