Страница 124 из 162
Знаковым понятием, безусловно, является общество «Память».
За что подвергается критике это общество? За шовинизм, национализм, антисемитизм. Стало быть, если ты высказываешь сумму взглядов безусловно антишовинистических, если обращаешь внимание на опасность мифа о враге нации, который приходит на смену мифу о враге народа, если вводишь термин «национал-радикализм» для обозначения тех опасных тенденций, которые может принимать национальное самосознание, перерастая в национальное самодовольство, можно быть уверенным, что твое отношение к национализму совершенно ясно?
Но ты придерживаешься определенных взглядов на свободу слова: что спорить, даже отрицать, отвергать одно, а запрещать – другое. Что дело не в том, будто у нас слишком много свободы, и потому экстремисты получают возможность проповедовать свои крайние взгляды, а слишком мало ее, и потому мы не можем свободно обсудить свои проблемы. Ты считаешь, что пресечение свободы слова не должно носить превентивный характер. Несостоятельны аргументы: «Мы их не пустим на трибуну, потому что они будут сеять национальную рознь (о „Памяти“), подрывать государственные устои (о „Демократическом союзе“)». Сначала пустите на трибуну. Нарушивших закон следует лишать слова. А у нас пока наоборот: не пускают на трибуну, опасаясь, что будут нарушены законы. А вдруг не будут?
Короче – надо создавать демократические институты, способные противостоять напору экстремизма, шовинизма, а не искоренять его с помощью военной силы. Заткнув рот одним, трудно удержаться не заткнуть и другим. Так можешь накликать и себе самому кляп. Я далека от того, чтобы считать своей заслугой тот факт, что средства массовой информации стали приглашать представителей «Памяти» к трибуне, давать им возможность высказаться. Просто считаю, что разумный взгляд на вещи присущ многим журналистам. Ну и что, увеличилось ли число сторонников «Памяти» после того, как они были показаны в ленинградской программе «Пятое колесо»? Думаю, что нет. Скорее – напротив.
Поэтому опасения тех, кто боится, что средства массовой информации «Память» использует для пропаганды национализма, вряд ли состоятельны. Сторонников вербуют иным путем. Кстати, и тот обнаружившийся достаточно отчетливо факт, что «Память» часто уклоняется от публичных дискуссий, показывает, что гласность не может быть использована во вред свободе, что публичность выступлений отнюдь не ведет мгновенно к увеличению числа сторонников выступающего, а часто – и наоборот.
Надо сказать, что мысль эту поняли очень многие. Другие – отвергли, выступив с добросовестными отрицательными суждениями. Так, например, Л. Овруцкий, честно сказавший, что с его точки зрения свобода должна иметь ограничения. Я эту точку зрения понимаю, хотя не разделяю. Понимаю и тех, кто указывает на ненадежность наших демократических институтов перед опасностью шовинизма и считает мою точку зрения на свободу слова слишком абстрактной, идеальной, пригодной для теоретизирования, но не для конкретного осуществления. Это – возражение самое серьезное, и с ним я склонна даже согласиться. Сама реакция на статью – лишний аргумент в пользу этого возражения. Но ничего, кроме недоумения, не могут вызвать у меня посыпавшиеся обвинения едва ли не в защите «Памяти» и даже в пропаганде «пресловутого» «национал-радикализма» («Советская культура»). Последнее обвинение, содержащееся в письме одного читателя, особенно пикантно. Когда ж это национал-радикализм успел стать «пресловутым», если только что я впервые ввела этот термин, который, кстати, тут же вызвал и продолжает вызывать энергичные атаки со стороны именно тех, кого я назвала «национал-радикалами»?
Марку Любомудрову, к примеру, и «глаза протирать не надо», чтобы в моем замечании об опасности мифа о враге нации, приходящем на смену мифу о враге народа, «узреть напряженно-прищуренный, ненавидящий взгляд русофоба» («Наш современник», 1989, № 2). По его мнению, мой термин «национал-радикализм», – это русофобская практика подновления потерявшей кредит терминологии. «…Вместо определений „национализм“, „шовинизм“, с которыми вчера отождествляли патриотизм, А. Латынина спешит предложить новый термин „национал-радикализм“, а чтобы рассеять недоумение читателя, тут же присовокупляет, что именно национал-радикализм в самом деле способен привести страну к катастрофе». «Так кто же создает образ врага?» – патетически восклицает публицист «Нашего современника».
Полемизировать с М. Любомудровым, признаться, у меня желания нет, и я привожу здесь цитату из его статьи лишь как образец типично знакового восприятия, игнорирующего целое. Другим примером аналогичного восприятия является статья Б. Сарнова «Над схваткой» («Юность», 1989, № 1) – но, при сходстве психологической модели, сами знаки, разумеется, противоположны. Если Любомудрову всюду мерещатся русофобские козни, то Сарнову – националистические интриги.
«…Коллективизацию Латынина дважды называет в своей статье геноцидом», – возмущается Сарнов, видя в этом слове желание «потрафить» тем, кто стремится доказать, что «виновниками гибели миллионов крестьянских семей были Троцкий да Каганович» («Юность», 1989, № 1).
Обвинение странное. Да, старые словари объясняют, что геноцид – уничтожение по расовому и религиозному признаку, но подождем – выйдут новые, и они закрепят современное словоупотребление. Примеров его в нашей публицистике предостаточно, ограничусь первыми попавшимися мне на глаза уже после выхода статьи Б. Сарнова. Так, академик Сахаров пишет, что «голод тридцатых годов – это пример геноцида, осуществленного сталинским фашизмом. По жестокости и масштабам он стоит в одном ряду с преступлениями Гитлера или Пол Пота или, может быть, превосходит их» («ХХ век и мир», 1989, № 1). А. А. Лебедев, рассматривая феномен сталинизма, бросает замечание об узости исследования одной лишь криминальной стороны культа личности, хотя именно с этой стороны диктатура «обернулась прямым геноцидом» («Вопросы философии», 1989, № 1).
Так неужели же все те, кто называет геноцидом истребление собственного народа, стремятся кому-то потрафить? А может, они просто мыслят в иных категориях, чем те, кто не в силах выйти за пределы ложной альтернативы?
Я понимаю страх Сарнова перед русским национализмом и разделяю его. Вопрос в том, что ему противопоставить. Я считаю: либерально-демократические институты, подлинный плюрализм, многоукладность. Понимаю, что эта точка зрения может вызвать скепсис. Парламент ваш, дескать, когда еще создастся, а опасность налицо. Стало быть, надо звать на помощь войска МВД – они-то всегда под рукой – и укреплять рушащуюся идеологию. Да здравствует пролетарский интернационализм!
И вот Сарнов негодует: почему это мне антипатичны идеи III Интернационала. Да потому и антипатичны, что идеи создания общества, в которое должен войти некий идеальный пролетариат, а прочие – на помойку истории, – идеи насилия во имя абсолютной справедливости, идеи уравнивания уже пытались осуществить, и опыт нашей истории показал, что равными можно сделать всех только в арестантской робе. Потому, наконец, что идеи мировой революции являются той идейной основой, которая рождает напряженность в мире, большие и малые Афганистаны.
Сарнов не видит связи между идеями мировой революции и Афганистаном? Что ж делать… Но не могу не заметить, что связь эта представляется очевидной не только мне. К примеру, И. Золотусский, рассуждающий о крушении идеологии, попытка воплощения в жизнь которой обернулась миллионами трупов, пишет: «Могилы зарастают травой… но новые могилы вырастают на наших кладбищах, могилы мальчиков из Афганистана, и разве не та же сила толкнула их на смерть, что и выбила полнарода при Сталине?» («Новый мир», 1989, № 1). На мой взгляд – та же. На взгляд Сарнова – совсем иная.
Что ж – можно и поспорить. В конце концов именно это я и предлагаю – спор, открытый диалог. Честное отношение к мысли оппонента. (Вместо розыска подоплеки, которая скрывается за той или иной мыслью. Вот и Сарнов обнаружил, что моя «объективная» позиция «лишь прикрытие, маскирующее»… Господи, ну неужто ухо не чувствует, как зловеще знакома эта лексика!)