Рентген строгого режима

Я утешал тетю Зину, как мог, говорил, что никто у нас десять лет не сидит, будет амнистия и папа вернется домой. Вместе с отцом были арестованы почти все его знакомые и друзья. Исчез наш сосед Я. М. Бакалейников, исчезли друзья отца – М. И. Богданович, А. П. Кукуранов и многие, многие другие... Почему не арестовали меня тогда, я не знал, как, впрочем, не знаю и сейчас. Месяца через два я все же рискнул пойти на Троицкую. Открыла мне незнакомая женщина, я спросил ее, кто живет в этих комнатах? Она молча распахнула дверь в нашу гостиную. Мебели нашей не было, за другим столом в военной форме сидел толстошеий гегемон и читал газету.

– Что вам?

– Я здесь жил раньше, я хотел бы взять свои вещи.

– Никаких ваших вещей здесь нет, в этой квартире живут честные советские люди, закройте дверь! – рявкнул он.

Следователь НКВД по фамилии Орлов так и живет в той квартире, только теперь он на заслуженном отдыхе...

Интересную историю рассказал мне профессор К. В. Любавский, мой сослуживец по ЦНИИТМАШу. Его близкий друг, бывший замминистра Наркомтяжмаша, после смерти Сталина решил выяснить, почему его не «ликвидировали» в 1937 году, когда Сталиным был уничтожен почти весь наркомат. Он обратился к Генеральному прокурору СССР Руденко с просьбой объяснить ему этот парадокс. Руденко любезно пообещал ему через неделю все разъяснить. И действительно, через неделю Руденко вытащил из стола тоненькую папку с досье на любопытного товарища. Открыв ее, они обнаружили на первой странице ордер на арест, подписанный и утвержденный всеми «заинтересованными» товарищами.

– Что же это значит? Ордер есть, но меня же не арестовали?

– Тут уж я ничем вам помочь не могу, единственно, что можно предположить – следователь, который вел ваше дело, сам сел и получил пулю, что и с ними случалось довольно часто, а следующий работник НКВД не стал копать его дела, а начал новые.

Вот и все, что я могу вам сообщить.

Весь 1937-й, 1938-й и половину 1939 года в Ленинграде продолжались аресты, посадили не только уцелевших после революции старых интеллигентов, но и, как ни странно, директоров заводов, главных инженеров, управляющих трестами, начальников проектных организаций, причем все они были членами партии, то есть «своими» по духу и закону. Некоторые дома, в которых жили руководящие товарищи, буквально опустели...

Бесконтрольное единовластие в руках жестокого и тупого преступника нанесло нашей несчастной стране неисчислимые бедствия, включая и войну с Германией... После тех лет фамилия-кличка Сталин в Ленинграде употреблялась как матерное ругательство...

Однако вернемся к нашим баранам...

Прошло всего два месяца после встречи Нового года у меня в кабинете, и утром 5 марта, я, как всегда, вместе с Христианом Карловичем смотрел желудок хирургического больного. Напоив пациента бариевой кашей и включив рентгеновский аппарат, я сел за пульт управления и уставился на стрелки приборов. Обычно желудок смотрят долго, и я от нечего делать машинально включил самодельный репродуктор, который стоял на пульте и работал от лагерной трансляционной сети. И вдруг меня потряс знакомый красивый голос диктора Московского радио Юрия Левитана, который с какой-то особой интонацией извещал от Правительства Советского Союза, что у Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров и Генералиссимуса товарища Сталина ночью произошло кровоизлияние в мозг в области мозжечка... Я окаменел. День, о котором я мечтал более двадцати лет, наконец пришел. Его час пробил... Я открыл дверь в аппаратную и не своим голосом заорал:

– Христиан Карлович! Христиан Карлович! Сталин сдох!..

От волнения у меня перехватило горло, и слезы брызнули из глаз – первые и единственные слезы за много-много лет... Святые слезы восторга и радости... И в этот момент я слышу, что весь хирургический стационар сотрясается от мощного стоголосого рева, с трудом можно разобрать, что рев означает раскатистое русское ура, которое повторяется много раз... Я распахиваю дверь на улицу – в лагере поверка и никакого движения нет, – но я хорошо слышу, что в бараках не смолкает мощный многоголосый рев, слитное единодушное ура...

Не дожидаясь конца поверки, прибежал мой Ваня Зозуля и, весь красный, возбужденно сверкая единственным глазом, рассказал, что в бараках творится нечто совершенно невообразимое, все заключенные пришли в страшное возбуждение, обнимаются, целуются, плачут и пляшут...

– Всенародная скорбь не поддается описанию – так вещала газета «Правда» в те радостные для нас дни.

Просвистел гудок на котельной – сигнал окончания поверки, и из всех бараков повалил свободный от работы люд – бегали по мосткам, орали бог весть что, плясали, бросали в воздух шапки... Я послал Ваню в терапию к врачам с просьбой собраться всем у меня в рентгенкабинете. Примерно через полчаса врачи пришли, все они были заметно возбуждены. Я попросил их высказаться по правительственному сообщению, так как вот-вот ко мне хлынет народ с единственным вопросом – выживет или не выживет Сталин, и что я должен буду всем отвечать?

Все врачи в один голос заявили, что с кровоизлиянием в области мозжечка жизнь не совместима. Кассап, правда, добавил, что, принимая во внимание чин заболевшего и возможности медицины на таком уровне, можно предположить, что Сталин будет еще дышать в течение пяти суток, но это крайний срок. Некоторые из врачей высказали предположение, что Сталин уже мертв, а сообщение об инсульте сделано, чтобы подготовить народ к мысли о предстоящем горестном известии. Я вздохнул с облегчением. С этого момента мой звонок на входной двери трезвонил практически непрерывно, всех интересовал только один вопрос: не выживет ли? И я всем твердо отвечал:

– Считайте, что околел...

Это был мой праздник. Доктору Кассапу я верил безгранично.

Поразительной была реакция Миры на правительственное сообщение: тем утром она, как всегда, вошла в комнату, где работали архитекторы, не только зыки, но и «чистые», а некоторые даже с партийными билетами в карманах, спокойно оглядела всех и изрекла:

– Ну вот, теперь скоро и Берию расстреляют...

Все опешили... Начальник архитектурного отдела конторы Лунев оторопел: сказать такое!

– Вы что, Уборевич, сошли с ума? – заорал он делано-возмущенным голосом.

Нет, Мира не сошла с ума, она просто очень хорошо знала нашу политическую систему...

Курбатов в этот день с утра был на приеме у главного инженера одной из шахт, когда передали сообщение о болезни Сталина. Инженер, конечно член КПСС, выслушал внимательно, ничего не сказал, потом приказал секретарше никого не пускать в кабинет, запер дверь, вытащил бутылку коньяка, распили ее на двоих, оба пустись в пляс.

Три дня, пока хоронили величайшего гения, по радио не было сказано ни одного слова, играла только музыка, и какая музыка! Бетховен – все симфонии, Чайковский – все симфонии и концерты, Вагнер, Рахманинов, Бородин и все героическое, трагическое, торжественное... Удовольствие было слушать, не говоря уже о поводе... Наконец Сталина забальзамировали, как фараона, и положили в мавзолей рядом с Лениным. Ничего не произошло, жизнь продолжалась...

Однако смерть Сталина в первую очередь потрясла до основания всю лагерную систему, это был как бы инсульт у мужчины в расцвете сил. Лагерная система действительно была в расцвете, одна половина народа посадила другую, и, по нашему мнению, это должно было рухнуть, дальше так не могло продолжаться, в этом я был совершенно уверен, да и не только я... Однако мнения заключенных, после первоначального восторга, разделились. Некоторые рассуждали примерно так:

– А что, собственно, произошло? Околел главный тиран? Но ведь не только он один создал лагерную систему, все главные дела в нашей стране вершит Политбюро, оно осталось и будет продолжать генеральную сталинскую линию... Не может же разрушиться система от исчезновения одного-единственного человека? Иначе это не система. Значит, что следует? Все останется по-прежнему, на место околевшего сядет другой тиран из его окружения, наиболее ловкий и жестокий из всей кучи, и все пойдет по-прежнему. Кто захочет разрушить удобную, экономически выгодную лагерную систему? Выпустить миллионы рабов, платить им зарплату, обеспечить жильем (вместо бараков на 400 человек), нормальным питанием (вместо черной пайки и баланды), одеждой (вместо телогрейки и бушлата с кирзовыми говнодавами)? Кто пожалеет миллионы несчастных, бесплатно выполняющих самую тяжелую и опасную работу? Мы ведь всегда знали, что чувство жалости и угрызения совести у сталинских большевиков начисто отсутствуют... Да еще если выпустить заключенных, они своими рассказами, пожалуй, разложат все население страны... Да еще в лагерях сидит полно иностранцев, а те как разъедутся по своим Европам да как распишут о нас на всю ивановскую! Социализм! Свобода! Равенство! Братство! И все за колючей проволокой... Вот будет смеху-то... Кругом шестнадцать...