Страница 70 из 101
По воскресеньям ко мне в кабинет заходили мои самые близкие друзья – Евгений Эминов, Лев Курбатов, Юра Шеплетто, Валентин Мухин, Бруно Мейснер, Федя Жаткин, Жора Рожковский, Иосиф Павлович Шельдяев, Миша Сироткин и многие другие, самые уважаемые мною человеки... Я только следил, чтобы по много одновременно не собирались, так как знал, что мой кабинет находится под неусыпным наблюдением оперов всех мастей и рангов, об этом меня неоднократно информировал вохряк, дважды в день проводивший поверку в стационаре. Невысокий, весьма шустрый, но, впрочем, довольно симпатичный, он хорошо ко мне относился, а я время от времени снабжал его химикалиями для фотографии. Во время утренней поверки он, бывало, приоткроет ко мне дверь, негромко спросит: «Спишь, Боровский? Ну, спи, спи...» – и уходит, уверившись, что за ночь я никуда не делся... Иногда вохряк присаживался ко мне на кушетку и, дыша не очень густым перегаром, подробно рассказывал, какие вопросы обсуждаются у них на закрытых партийных собраниях. Такая информация – из первых рук – представляла для нас серьезный интерес, и я, конечно, делился ею со своими товарищами, впрочем, не указывая источник, да об этом и не принято было спрашивать, узнал, и все... Между делом вохряк как-то сообщил, что майор Воронин, отдавая должное мне как специалисту, неустанно повторял на собраниях, что Боровский, дескать, особо опасный политический преступник, вражина страшная и что за ним нужен глаз да глаз...
– Воронин так и говорил: «С рентгенкабинета глаз не спускать!» Учти это, Боровский, помни всегда и будь осторожен! Понял?
И я понимал и учитывал... В моем кабинете всегда было что-либо спрятано – письма, деньги, книги, фотографии и, конечно, распроклятая водка... Наверно, во всем лагере не было более надежного места, чем мой кабинет, если что-либо требовалось схоронить от вохряков...
Шмонов в моем кабинете на «Капиталке» ни разу никто не устраивал, даже если в стационаре вохряки устраивали иногда повальные обыски. Солдаты, бывало, войдут в кабинет и увидят нагромождения белых аппаратов, постоят в задумчивости и молча уходят... Как-то, помню, еще Саша Эйсурович мне рассказывал о курьезном случае, происшедшем в рентгенкабинете на «Руднике». Старший опер «Рудника» за что-то взъелся на рентгенотехника и приказал прошмонать кабинет. Вохряки, исполняя приказ, вскрыли, даже коробки с остродефицитной рентгеновской пленкой, не зная, естественно, что она портится на свету. Рентгенотехник, желая насолить им, не остановил их рвения, а потом подал рапорт по начальству о загубленной пленке. Разразился громкий скандал, начальник санчасти пожаловался в Управление лагерей, и оперслужбе крепко влетело за «усердие не по разуму», а стоимость испорченной пленки приказали удержать с виновных... Случай этот стал достоянием всех надзорслужб лагерей, и на обыск рентгенкабинетов, а было их раз-два и обчелся, наложили своеобразное табу. Эти тонкости нашей жизни прекрасно знали все мои друзья и пользовались ими безо всякой меры. Особенно досаждали мне с водкой – это ведь не то что деньги или письма, приходилось даже развинчивать пульт управления и в нем прятать проклятые бутылки. Вообще с водкой в лагере происходило множество курьезов...
Известно, что со времен Ивана Калиты русский человек, независимо от образования и возраста, любит выпить... И веселие на Руси есть питие, тут уж, как говорится, не убавить не прибавить, а тут еще чертов «сухой закон», и выпить хочется вдвойне... Но пронести водку через две вахты очень трудно, ведь каждого – каждого! – проходящего на шахту или в зону шмонают с головы до ног. И все-таки...
Летом 1952 года я решил привести в порядок площадку вокруг рентгеновского кабинета, которая крайне раздражала меня своим видом. Обдумав свои возможности, я решил покрыть ее зеленым дерном, но на территории лагеря дерна не было, его надо было нарезать и привезти с территории шахты. Я договорился с Катлапсом, что он выделит мне человек десять-двенадцать из числа выздоравливающих больных, а они в порядке «трудотерапии» нарежут и привезут дерн. Я пошел на хоздвор и достал там большую телегу, без лошади, конечно, а с вохряками на вахте договорился, что они пропустят мою команду туда и обратно. Работяги лихо впряглись в телегу и с гиканьем и смехом поехали в гору на шахту. Погода стояла теплая, был август, все работали с удовольствием, все-таки какое-то разнообразие после бесконечного сидения или лежания в стационаре. Телега быстро наполнилась с верхом пушистым красивым дерном, и я дал команду ехать в лагерь. Пока мы резали и укладывали дерн, я заметил, что около телеги крутится какой-то каторжанин не из моей команды, но я не обратил на него внимания. Наконец нагруженная телега тронулась медленно вниз. Вначале все было вроде хорошо, но, не доезжая до вахты метров восемьдесят, телега разогналась под уклон, как курьерский поезд, грозя разнести и ворота, и вахту. Солдаты выскочили из будки и с беспокойством забегали около ворот, крича и страшно матерясь, требуя, чтобы мы остановили телегу. Легко сказать – останови... Но чем? Никаких кольев или бревен у нас не было, и я приказал бросать под колеса небольшие камни, а все мы вцепились в телегу мертвой хваткой, и буквально в мет ре от вахты наш танк замедлил ход и остановился, и мы, отирая пот и тяжело дыша, въехали в зону лагеря. Когда мы начали разгружать телегу около кабинета, неизвестный каторжанин снова возник около нас. И что ему надо, недоумевал я. Но когда в телеге дерна остался всего один слой, каторжанин вытащил из-под него полный мешок бутылок с водкой. Я прямо оторопел от такой наглости... И хотя бы предложил мне на посошок на дорожку, так нет, падла, взвалил мешок на спину и был та к о в ...
Однажды мой «начальник разведки» Ваня Зозуля доложил, что накануне ночью во время тотального шмона в бараке Горнадзора, что само по ceбe бывало очень редко, в тихом закутке вохряки обнаружили около двухсот пустых бутылок из-под водки. Это было уже ЧП, и майор Воронин провел специальное совещание с надзорслужбой и потребовал удвоить и утроить бдительность. И если бы майор Воронин знал... если бы ему кто-нибудь открыл глаза, что больше всех в лагерь водку доставлял именно он, майор Воронин, уж не знаю, как бы он все это пережил. Правда, все это выяснилось много времени спустя...
В то время легковых машин в Воркуте было мало, и золотопогонное начальство ездило на старый дворянский манер – на одноконных легких бричках летом и на санках зимой. Нашего майора возил в бричке вороной жеребец красоты необыкновенной, я всегда любовался, когда жеребец лихо мчал майора по укатанной дороге в управление лагеря, здание которого стояло вблизи лагерной вахты. Однажды в разгар лета вороной конь, мчавший бричку с майором по территории шахты, увидел неподалеку от проволочного забора пасущуюся весьма симпатичную рыжую кобылу. И то ли кобыла состроила жеребцу глазки, то ли еще что, но вороной красавец плюнул на свои служебные обязанности и, трубно заржав и вздыбив хвост свечкой, свернул с дороги и бешеным аллюром помчался к кобыле по кочкам тундры. Отчаянное «тпру» кучера не возымело никакого действия, и бричка, совершив несколько головокружительных пируэтов, сообщила майору и кучеру мощное ускорение, и те, естественно, как мешки с песком, полетели из брички в разные стороны, кувыркнувшись несколько раз. Майор и кучер приземлились довольно далеко друг от друга, только мох тундры спас их от серьезных повреждений... Чем кончился роман вороного жеребца с рыжей красавицей, мне неизвестно, но весь лагерь буквально помирал от злорадного восторга, а лагерные остряки утверждали, что взбешенный майор приказал посадить темпераментного жеребца на пять суток в карцер на хлеб и воду...
Так вот, кучером у майора работал бывший заключенный, а теперь «вольноотпущенник», который, естественно, тяготел больше к заключенным, чем к начальству, к тому же, весьма свирепому. И вот этот кучер перед поездкой из города в лагерь прятал у себя под сиденьем батарею бутылок с водкой, резонно полагая, что кого-кого, а уж его с майором шмонать на вахте не будут... Кучер с этого бизнеса имел хороший профит, так как водку он продавал по двойной цене, но никто на него не обижался, все были довольны. Эта коммерция продолжалась много лет, пока наконец кучер не нарвался на лагерного стукача и не погорел как швед под Полтавой. По раскрытии бизнеса майор Воронин до крайности разъярился и требовал суда над кучером, чтобы ему впаяли новый срок. Чем дело кончилось, я не знаю, но полагаю, что ничем, так как вскоре после смерти Сталина вся лагерная система стала трещать и разваливаться, и если уж решили выпускать заключенных с двадцатипятилетним сроком, то что было говорить о каком-то там кучере с водкой... Смех один.