Страница 50 из 101
– Ну хорошо, откуда же тогда капиталист берет прибыль?
От вопроса Наума министр прямо-таки взорвался:
– А какое ваше, собственно, дело, откуда капиталист получает прибыль?
Мы так и покатились со смеху... С этим румынским министром во время очередного лагерного шмона произошла скверная история. Шмон проходил под руководством рыжего старшего сержанта из надзорслужбы, большой сволочи, надо признаться. Все заключенные его люто ненавидели. Во время шмона сержант вдруг вскипел злобой на маленького и беззащитного румынского еврея и сильно ударил его наручниками по голове. Министр упал на пол, обливаясь кровью. Пришлось сбегать за носилками и унести пострадавшего в хирургический стационар, где Благодатов и Пилецкий наложили несколько швов на рассеченную голову. Мы, обсудив ситуацию, решили проучить мерзавца-сержанта и уговорили пострадавшего написать в Управление Речлага жалобу на неспровоцированное избиение. Румын под нашу диктовку жалобу написал. Несмотря на ужасающий произвол в лагерях, такое избиение на глазах у всех было чрезвычайным происшествием, и побоям подвергся не какой-то там блатной вор, а политический заключенный, да еще и иностранец в придачу. В общем, начальство надзорслужбы струсило, и особенно, конечно, перетрухал рыжий сержант – жалоба могла попасть на самый «верх», могло начаться расследование, свидетелей целый барак, и черт его знает, как там наверху посмотрят. В общем, сержант пришел в хирургию, где лежал избитый министр, и провел с ним воспитательную беседу:
– Ты, слышь, не сердись на меня, ну погорячился, с кем не бывает, я понимаю, что поступил нехорошо, ты уж прости меня, и прошу: не посылай жалобу. Конечно, за такое дело мне может и попадет, но учти, что если меня и накажут, то тебе тоже несдобровать... Даже если меня и переведут куда-нибудь, мои дружки с тобой рассчитаются... Подумай об этом, а если порвешь бумагу, я тебе и табачку принесу, и на работу поставлю, где полегче.
К нашему возмущению, румын внял доводам охранника и жалобу порвал. Сгоряча мы даже объявили румыну бойкот и перестали с ним здороваться, но, поостыв, поняли, что румын прав, и мирные отношения восстановились.
Жизнь в лагере продолжалась, мой рентген работал четко и бесперебойно, оказывая весьма действенную помощь всем врачам стационаров. В каждом лагере системы Речлаг было несколько оперуполномоченных, как они делили власть, мы толком не знали, знали только, что одни из них относились к МГБ, а другие – к МВД и что первые главнее вторых. Основной и главной задачей всех оперов была слежка за внутренней жизнью заключенных, следить, чтобы зыки – упаси бог! – не вздумали создать какую-либо тайную организацию, что было самым страшным деянием в глазах оперов всех мастей и рангов. Старожилы лагерей, сидчики с 1937 года, рассказывали, что известный журналист Михаил Кольцов (брат художника Бориса Ефимова) в 1937 году прибыл в один из лагерей на Колыме и немедленно создал там подпольную коммунистическую ячейку, считая, что он и его товарищи, чистокровные партийцы, попали в руки врагов нашей партии и с ними надо бороться, как учил нас товарищ Ленин. Члены ячейки собирались на свои тайные партийные собрания, вели протоколы и даже собирали партвзносы. Однако вскоре какой-то из оперов сумел внедрить в ячейку своего человека, и все ее члены были немедленно расстреляны...
Конечно, все оперуполномоченные вздрагивали и при слове «побег», но когда в лагере происходили инциденты типа казни Орлова, все опера относились к ним спокойно. По их разумению, такие происшествия были далеки от политики – поговорят зыки и забудут.
Самую страшную опасность в лагере, по мнению оперов, представляли мы – интеллигенты, мы могли воздействовать на умы масс, мы много знали, красиво и гладко говорили, могли повести за собой простой народ, рабочих и крестьян. И вся работа оперов всех мастей сводилась к слежке за нами – инженерами, врачами и «прочей сволочью», как сказал однажды капитан Филиппов. Мы это хорошо знали и остерегались, как умели. Никто из нас ни при каких обстоятельствах не вступал по своей воле в контакт с оперуполномоченными.
В нашем лагере опером МГБ был капитан Колька Широков, родом как будто из Ленинграда. Внешне Широков хорошо «выглядывал» – высокий и стройный блондин с большими голубыми глазами, лицом весьма пригож, но как человек капитан был весьма противный, частенько приходил на работу вдрабадан пьяным, и нельзя было предсказать, что ему взбредет в голову. Его жена – девка-оторва – тоже работала в лагере, вернее, только числилась и получала зарплату, а всю работу делали за нее заключенные.
В одну из ночей нашего ведущего хирурга Ростислава Благодатова неожиданно вызвали к оперу. Свидание с опером всегда неприятно для любого заключенного, а тут еще и ночью... Ростик весь внутренне собрался и приготовился к неприятностям. Вот и дверь к оперу, тишина, ночь... Благодатов негромко стучит по двери костяшками пальцев, молчание, стучит громче – все равно тишина, тогда Ростик тихо открыл дверь и вошел в кабинет, не ожидая приглашения. Капитан Широков, положив голову на стол и раскинув белесую шевелюру, крепко спал пьяным сном... Благодатов постоял-постоял, потом стал кашлять, сперва тихо, потом все громче и громче. Наконец Широков поднял голову и мутными глазами уставился на врача.
– Ты кто такой?
– Хирург Благодатов, прибыл по вашему приказанию.
– Ах да, хирург... Послушай, ты можешь сделать аборт бабе?
– Конечно, могу, – ответил удивленный Ростик, – но мне строжайше запрещено лечить вольнонаемных, и поэтому аборт я делать не буду.
– Да ты знаешь, с кем говоришь? Ты знаешь, кто я? Я старший оперуполномоченный МГБ капитан Широков, я все могу, понял? – заорал вдруг капитан трезвым голосом. – Я могу тебя стереть в порошок, понял? Ты должен срочно, завтра, сделать аборт моей шлюхе, и ты сделаешь ей аборт!
– Нет, гражданин начальник, не имею права, не могу и не буду.
– Нет будешь! И еще как будешь, сволочь! – заорал во весь голос опер и, вытащив из ящика стола пистолет TТ, направил его на Ростика. – Застрелю гада собственноручно! Понял?! Ты завтра же сделаешь аборт моей бабе! Будешь делать, фашистская морда?
– Нет, не буду, – Ростислав был тверд как скала.
Поводив еще пистолет пьяной рукой, капитан вдруг уронил его на пол, голова снова упала на стол, и он захрапел на весь кабинет. Что было делать Ростику? Он стоял и ждал, что будет дальше. Наконец капитан проснулся и с совсем другой интонацией произнес:
– Ну сделай аборт, я как друга тебя прошу, как друга, понял?
Ростислав не понял «друга» и твердо стоял на своем.
– Ну и сволочь же ты, Благодатов, а я-то думал...
Голова его снова упала на стол, и опер заснул уже окончательно. Ростик постоял-постоял, потом подошел к капитану, поднял пистолет, положил в ящик стола и тихо вышел. Пистолет Ростик убрал, потому что если бы в кабинет заглянул кто-либо из воров, то спер бы его незамедлительно. Потом мы, в наши веселые минутки, просили Ростика изображать эту сцену неоднократно, и, хотя актер он был так себе, мы помирали со смеху, зная хорошо обоих действующих лиц.
Рядом с моей фотокомнатой, за стенкой, размещался кабинет другого оперуполномоченного, майора Иванова, из МВД. Надо отдать должное майору – вел он себя вполне прилично, не цеплялся к нам по пустякам. Мы его даже редко видели и ничего о нем не знали. Но опер есть опер, и скоро он дал о себе знать.
Когда мои друзья догадались об «особом» расположении моей фотокомнаты, все они стали мне прозрачно намекать, чтобы я в стене соорудил «ухо», и мы смогли бы получать очень ценную информацию о деятельности оперслужбы и о лагерных стукачах. Идея была, конечно, очень заманчива, и она мне первому пришла в голову еще в процессе монтажа кабинета, но идея эта не была реализована по весьма прос той причине – я считал невозможным подслушивать чужие разговоры, чьи бы они ни были, как считал невозможным читать чужие письма или подглядывать в замочную скважину. Мои друзья поняли меня правильно и перестали приставать с намеками...