Страница 4 из 101
– Здравствуйте.
– Надо добавить «гражданин начальник», – не поднимая глаз, сказал подполковник.
– Здравствуйте, гражданин начальник!
– Садитесь, – изрек подполковник, продолжая писать. Я сделал три шага и сел на диван.
– Вы не туда сели, Боровский. Пока будет идти следствие, вы будете сидеть на стульчике около двери. Будьте добры, пересядьте.
Я сел на скрипучий истертый стул. Вот он, тот человек, который должен меня осудить либо на смерть, либо на длительное заключение. К этому я уже был готов. Выпустить меня не могли, в этом я не сомневался.
– Давайте знакомиться, – сказал вдруг подполковник, отложив бумаги и перо. – Моя фамилия Шлык, подполковник государственной безопасности, мне поручено вести ваше дело.
– А в чем заключается мое дело?
– Давайте условимся, Боровский, здесь вопросы задаю только я. В чем состоит ваше дело, вы скоро узнаете.
Подполковник достал папку-скоросшиватель, вынул из нее чистые разлинованные листы бумаги и приготовился писать. Я от нечего делать стал его рассматривать – прос тое русское лицо рабочего, редкие белесые волосы, редкие желтые зубы, уже в возрасте, скоро на пенсию... Но фамилия-то, фамилия Шлык – как плевок, прости Господи. Судя по фамилии, подполковник был белорусом.
– Начнем с анкеты. Кто родители, где они, чем занимались, кто они по происхождению и национальности, нет ли родственников за границей? Потом все ваши анкетные данные: где родился, где учился, где работал, почему не был на фронте.
Писал Шлык не торопясь, не пропуская мелочей. Процедура эта продолжалась часа три, я уже стал уставать, меня клонило ко сну, и хотелось только одного: чтобы Шлык скорее отправил меня обратно в камеру. Наконец вся моя биография и биография моих родителей были выяснены и записаны, и Шлык отложил перо в сторону.
– Вы знаете, Боровский, почему вас арестовали?
– Нет, не знаю.
– Вы должны понять, Боровский, что зря мы никого не арестовываем и ошибок у нас не бывает, мы здесь долго думали, изучали вас, прежде чем оформить на вас ордер. Вам это понятно?
– Нет, не понятно. Я не совершал никаких преступлений против советской власти, всегда добросовестно работал и не вижу никаких причин для ареста.
Пока я говорил, Шлык не спускал с меня пристального взгляда и злорадно улыбался, обнажая редкие желтые зубы. Тишина, однообразные вопросы подполковника постепенно стали действовать на меня угнетающе. Часа в три или четыре утра Шлык незаметно нажал кнопку под столом, и в кабинет через двойные двери вошел вертухай.
– Заберите, – сказал Шлык.
И меня повели в камеру – руки назад – по тем же коридорам, по переходу, потом по трапам на самую верхотуру, в камеру № 248, ставшую для меня вторым домом. Заснул я мгновенно, не желая вспоминать ни допрос, ни довольно мерзкую физиономию следователя. Однако спать долго не пришлось, в 7 утра подъем, уборка, мытье пола, «завтрак». По окончании всех обязательных процедур я сел на металлический стульчик, облокотился локтями на столик и заснул мгновенно. Но, видимо, опытные вертухаи по спине заключенного могли безошибочно определить, спит он или бодрствует, нарушает режим советский заключенный или нет. Запрет спать днем – одна из главных пружин физического воздействия на человека, кроме битья, разумеется… Но вот со скрипом открывается кормушка, и свистящий шепот лезет в уши:
– Будете спать, посажу в карцер на пять суток.
Что такое карцер, я еще не знаю, но догадываюсь, что это не курорт. Снова хожу по диагонали, взад-вперед, взад-вперед, потом баланда, каша, прогулка и снова взад-вперед, взад-вперед и так до отбоя. Раздеваюсь и ложусь с надеждой, что сегодня не вызовут и я высплюсь. Засыпаю мгновенно... но просыпаюсь от холода, одеяло на полу, кормушка открыта, обычные вопросы и снова:
– Одевайтесь, сейчас пойдете.
И так ночь за ночью, неделя за неделей... Это невыносимо...
В первый месяц допросов Шлык меня ни в чем не обвинял, просто держал часами на стульчике, сам что-то писал или просто шелестел бумагами. Иногда, правда, начинал расспрашивать о моих товарищах по работе, особенно его интересовал почему-то мой непосредственный начальник Н. М. Авербух. И тогда я вспомнил, что Авербух незадолго до войны ездил в командировку в Англию и частенько рассказывал нам, как там хорошо живут, какие там фрукты, какая отличная одежда, как хороши квартиры... По меркам МГБ, за такую информацию полагалось десять лет лагерей за преклонение перед буржуазным образом жизни. Видимо, Шлыку было кое-что известно про рассказы Авербуха, и он хотел получить от меня дополнительный материал для обвинения. Но на все вопросы я твердо отвечал, что Авербух – честный советский инженер и ничего контрреволюционного я никогда не слышал от него. Наконец Шлык не выдержал и зло бросил:
– Напрасно вы защищаете этого пархатого жида, он вас не стал защищать!
Но я ему не поверил. Авербуха я знал уже десять лет, и с самой лучшей стороны. Но я ошибался... Видимо, в нашем государстве мало находилось людей, которые могли бы выдержать допрос следователя МГБ, да еще в Большом доме, с глазу на глаз... Иногда Шлык вызывал меня на допрос, сажал на стульчик и занимался своими делами, не обращая на меня никакого внимания, что-то писал своим скрипучим пером, оформлял кого-то на тот свет или в дальние лагеря... Часов в двенадцать ночи я начинал засыпать и с трудом держался в вертикальном положении. Это была мучительная пытка, медленная и тонкая... Иногда Шлык вдруг оживлялся и требовал, чтобы я сам сознался в своих антисоветских преступлениях.
– А не то, Боровский, придется применить к вам другие методы допроса. Будете тогда знать, что такое настоящее следствие.
Я похолодел... Следователь Шлык и в самом деле мог делать со мной все, что захочет. Он мог меня пытать, терзать, убить, я был совершенно беззащитен перед абсолютной, тупой и жестокой властью. Если меня забьют до смерти, МГБ сообщит моим близким, что Боровский умер в тюрьме от сердечного приступа или просто от насморка, им скажут, что, запутавшись в антисоветских преступлениях, покончил с собой, или вообще ничего и никому не скажут. Они все могут... И все будут думать, что так оно и есть. Никто не имеет права даже задать вопрос: «В чем дело? Почему погиб Боровский?»
И если действительно Шлык начнет вести «настоящее следствие», что тогда будет со мной? Что я им начну говорить кровавым ртом? Какие страшные преступления возьму на себя? И кого назову сообщником? Мысль о сообщниках была мне особенно невыносима.
Наконец Шлык взялся за меня всерьез. Все, что было, было, так сказать, прелюдией, подготовкой. Зло поблескивая глазками, Шлык изрек:
– Всех вас там, в лаборатории, следует посадить, все вы контрики и антисоветчики!
Я сразу догадался, откуда дует ветер! Это были слова нашего отдельского парторга, инженера-сварщика А. В. Солдатовой, неутомимого проводника сталинских идей и лозунгов, человека недалекого и злобного. Незадолго до моего ареста мне рассказали, что Солдатова жаловалась кому-то в столовой: «Очень трудно работать в лаборатории, все белогвардейцы...»
В ту же ночь Шлык сообщил, что вместе со мной арес тован еще один инженер лаборатории – С. Г. Куприянов, который уже признался в совершенных преступлениях. Надо сказать, что Сергей был весьма несдержан на язык и поносил все и вся, особенно люто он ненавидел Сталина и разглагольствовал о его «деяниях», не стесняясь в выражениях. Но человек он был хороший, специалист великолепный, все его очень любили и уважали за открытый веселый характер и за обширные технические познания. Нам частенько поручали решать сложные технические задачи, связанные обычно с внедрением новой техники, нас даже шутя прозвали «братья-разбойники».
Теперь Шлык в первую очередь потребовал, чтобы я рассказал все о своей поездке в Мос кву в 1945 году, зачем ездил, кто послал и что я в Мос кве делал. Мне нечего было скрывать, и я все рассказал следователю.
В июле 1945 года среди членов спортклуба «Динамо» распространился слух, что будут набирать делегацию молодежи для участия в физкультурном параде на Красной площади в Москве. Ленинградская спортивная организация для участия в параде должна была послать всего сто человек – шестьдесят мужчин и сорок женщин. Мужчины обязательно должны быть высокими, с правильным тело сложением, а женщины – привлекательными. Отбор делегатов происходил на Дворцовой площади в одно из воскресений. Мужчин построили по росту в одну шеренгу, и отбор кандидатов прошел довольно быстро и без осложнений. Что касается девушек – возникли сложности. На площади девушек собралось, наверное, более тысячи, и все были привлекательными, каждая в своем роде, конечно. Женщин построили по клубам, и специальная комиссия из военных и штатских начала производить отбор кандидаток. Все они были одеты одинаково – лифчик, трусики и белые резиновые тапочки. Высокая комиссия медленно шла вдоль замерших рядов и отбирала подходящих кандидаток командой «два шага вперед». Конечно, среди членов комиссии возникали разногласия, и они не стесняясь, громко спорили, чей экстерьер лучше. Меня поразила эта сцена сходством с отбором невест для русских царей в давние времена.