Страница 35 из 101
Пришло наконец и лето, солнце светило круглые сутки, и я очень мучился, не мог спать при свете, а окна занавесить было нечем. Как-то в воскресенье мы сидели в бараке и занимались кто чем: кто чинил одежду, кто читал, кто играл в шахматы. Неожиданно в нашу секцию вошел новый заключенный – небольшого росточка седой армянин с большими карими глазами на аскетическом лице. Он остановился у двери и стал внимательно всех оглядывать, потом быстрыми шагами подошел ко мне и сказал:
– Мне велено разыскать Олега Борисовича Боровского.
Это было удивительно... Я представился. Он назвал себя, протягивая руку:
– Саркисян Георгий Аркадьевич, историк из Москвы.
Мы разговорились. Георгий Аркадьевич был коренной москвич, в детстве он жил с родителями в Англии и говорил по-английски, как англичанин, был великолепно образован, эрудирован, очень талантливый рассказчик. Мы могли слушать его часами, забывая про сон и отдых. К нам Саркисян попал из другого лагеря Воркуты, потому что в Москве он работал ученым секретарем Академии архитектуры, и его посчитали архитектором, хотя он не умел ни чертить, ни проектировать. Однако, учитывая его знания, обаяние, культуру, все единогласно решили, что его надо как-то устроить в Проектную контору. Пошли к Рахмелю, провели совещание и определили Саркисяна на должность «заведующего канцелярией». В его обязанности входило смотреть за двумя копировальщицами, выдавать листы ватмана и писчую бумагу, карандаши, резинки и следить за входящими и исходящими документами. Посадили его в комнату рядом с кабинетом Рахмеля, где сидели две копировальщицы, молоденькие комсомолки Маша Буторина и Валя Ларионова. Кто-то из остряков предложил именовать Георгия Аркадьевича «министром». Так эта кличка и осталась, и не только за ним, но и за этой должностью. Девчонок Саркисян как-то сразу невзлюбил, жаловался, что они редко моются, хотя на самом деле девки были отличные, к нам, заключенным, относились с большим уважением, носили письма на волю, приносили разные вкусные вещи домашнего приготовления. Наш шустрый и молодой Юрочка Шеплетто завел пламенный роман с Валей Ларионовой, длившийся не один год, и так и не был «засечен» лагерными стукачами.
В один из вечеров Георгий Аркадьевич поведал нам о своем пути в Речлаг. Посадили Саркисяна, как и меня, в 1948 году, долго морили в тюрьме на Лубянке и старались выколотить из него показания, что он японский шпион. Но, к его удивлению, обращались с ним сносно, не били и не морили голодом. Продержали восемь месяцев в одиночке, но материалы для липового трибунала так и не смогли собрать. Наконец вызвал его для собеседования прокурор и без обиняков заявил:
– Ну что, Саркисян, пора с вами кончать, материалов на вас нет, и я закрываю дело.
Саркисяна вернули в одиночку, и он стал мечтать, как придет завтра домой, отмоется в ванной, пропустит рюмашечку под селедочку, встретится с друзьями, обзвонит всех по телефону, как все удивятся, многие уже, наверно, похоронили его... Но проходит неделя за неделей, а он как сидел в одиночке, так и продолжает сидеть, и никто его не допрашивает, и никуда не вызывают... Наконец как-то днем, его выводят в коридор, где за маленьким столиком сидит молоденький лейтенантик и, протягивая Саркисяну полоску папиросной бумаги, изрекает:
– Вот, гражданин Саркисян, ознакомьтесь и распишитесь.
На этом листочке под копирку было напечатано, что Особое Совещание при МГБ СССР рассмотрело дело по обвинению Г. А. Саркисяна и решило содержать его в лагере строгого режима двадцать лет. И все. Как говорят, можете жаловаться, можете жаловаться... Вот так закрыл дело Саркисяна прокурор – неподкупный страж социалистической законности...
Эту принципиально новую «социалистическую законность» для советских трудящихся разработали два человека: безграмотный недоучившийся грузинский поп-уголовник Джугашвили и бывший начальник полицейской части на Арбате (при Керенском) меньшевик Вышинский. Фундаментом для новой «законности» послужила непреложная истина времен Великой Октябрьской социалистической революции – революционная необходимость и революционное правосознание!
Потом, перед отправкой на этап, Саркисяну разъяснят, что он не считается ни преступником, ни заключенным, он просто временно задержан и при выходе на свободу в анкете сможет писать, что к суду и следствию не привлекался. Учитывая отмеренный ему срок временного задержания, надо признать, что революционное правосознание было в высшей степени гуманно...
Каждый из нас ежечасно и ежедневно помнил всю глубину и ужас своего положения, очень страдал и нравственно, и физически. Мы были лишены всего, что делает жизнь жизнью. Кроме главного – свободы, нас лишили общения с любимыми женщинами, нормального питания, книг, возможности воспитывать детей. Мы были воистину египетскими рабами до конца своих дней...
Как-то утром в воскресенье к нам в барак пришел парикмахер из бани и стал нас стричь машинкой – головы и бороды, почему нас не постригли в бане, я уже не помню. К парикмахеру образовалась очередь, передо мной стоял наш бессменный бригадир Юра Шеплетто. Среди нас, взрослых, он выглядел почти мальчиком. Когда его очередь стала подходить, Юра зачем-то вышел в секцию, а стул освободился, и на него вне очереди уселся один из инженеров строительного отдела. Это был здоровый и хмурый субъект, сидчик с 1937 года, по слухам, до посадки он был «большой шишкой». Говорил он всегда густым басом, ни с кем не дружил, да и его все избегали... В этот момент из секции выскочил Юрочка и увидел, что кресло занято. Он вежливо сказал инженеру:
– Простите, но сейчас моя очередь.
Но услышал в ответ:
– Ладно, обождешь.
И тут наш милый Юрочка преобразился, его большие голубые глаза сверкнули; он стремительно подбежал к «нарушителю», обхватил его за пояс двумя руками, как клещами, и сильно швырнул на пол. Инженер кубарем покатился через весь вестибюль и докатился до входной двери. Мы все опешили. Юра подскочил к поднявшемуся инженеру, встал в боксерскую стойку и хмуро рявкнул:
– Благодари Бога, что я с тобой только боролся! – и сел на освободившийся стул.
Инженер с трудом встал с пола и молча ушел в секцию. Мы никак не ожидали от нашего милого Юрочки такого бойцовского духа. Вечером он мне рассказал, что в Москве до ареста он занимался в секции бокса в клубе имени Чкалова, на Ленинградском проспекте, и добился неплохих результатов. И хорошо, что Юра не послал в нокаут нахала инженера. Судьба семьи Шеплетто типична для нашей страны в предвоенный период. Отец его, профессиональный военный, занимал крупный пост в военном министерстве, в петлице носил три ромба, в 1937 году был расстрелян, мать сослали куда-то в Сибирь, и дети остались без призора в Москве, мыкались по знакомым. В 1944 году его вместе с сестрой Валентиной посадили во внутреннюю тюрьму на Лубянке и предъявили сакраментальное обвинение – дети репрессированных родителей не могут не быть врагами «отца родного», «мудрейшего из мудрейших», и прочая, и прочая... – и влепили обоим по десять лет строгого лагеря. Юру взяли в архитектурный отдел Проектной конторы, он хорошо рисовал и успешно работал под руководством талантливых архитекторов – А. А. Полякова и В. Н. Лунева. Юра обожал сцену и был активным участником художественной самодеятельности. Его сестренка Валя отбывала срок где-то южнее Воркуты...
Летом особенно грустно было наблюдать из-за колючей проволоки за чужой свободной жизнью. Мы с тоской смотрели на нарядных женщин, которые проходили мимо лагеря, а некоторые из них заходили даже на шахту или в нашу контору. Все вольные женщины, которых мы знали, смотрели на нас с сочувствием и состраданием, они знали, что мы никакие не преступники, мы жертвы жестокой, бессмысленной, однопартийной сталинской системы, и они знали также, что в любой день они сами или их мужья могут стать такими же бесправными рабами с номерами на спинах, как и мы... Ни за что нельзя было поручиться...
Иногда тоска по свободе становилась просто невыносимой... Ко всему прочему, мне все меньше и меньше нравилось в Филиале проектной конторы, я и до посадки не любил сидячей работы, бесконечные расчеты по цепочкам формул и чертежи, чертежи... Все меня угнетало, клонило к земле... Моя Мира, мой единственный лучик, работала в городе и к нам могла приходить очень и очень редко.