Страница 26 из 101
Не прошло и получаса, как ко мне вошли два здоровых санитара, уложили меня на носилки, укутали одеялами, как могли, и понесли через двор в терапевтический стационар. Медработники из терапии окружили меня, я ведь для них был свой, хотя не успел еще поработать на медицинском поприще. Учитывая мое состояние, меня поместили в маленькую, «смертную», палату. Врачи хотели создать для меня наилучшие условия, а не потому, что думали, что я не выкарабкаюсь... Все врачи и фельдшера окружили меня заботой и вниманием, особенно долго со мною возился и проводил «психотерапию» немолодой уже военный врач Александр Давидович Душман, старый лагерный волк, посаженный еще в 1937. Душман был очень милый, добрый и вообще хороший человек. Он как-то сразу понял мое психическое состояние и старался поставить меня на «другие рельсы»... Он убеждал, что я еще очень молод, что в нашей горячо любимой Родине совершенно не известно, что может произойти завтра, не может же эта чудовищная лагерная система существовать вечно!
– Ну а если сдохнет наконец Сталин, нас выпустят? – приставал я к нему.
– Ну, не думаю, – обычно отвечал Душман, – Политбюро-то останется, и не в их интересах будет что-то менять...
Вся обстановка в стационаре, и особенно заботливое и товарищеское отношение ко мне, изменили мое настроение, и я перестал мрачно смотреть на будущее...
В стационаре работала вольнонаемная пожилая медицинская сестра, к сожалению, забыл ее фамилию, это была седая и очень строгая дама. Говорили, что ее муж погиб в 1937 году, она тоже долго просидела в лагере в Воркуте и, освободившись, не получила права выезда. Я не знаю, почему она стала относиться ко мне не так, как ко всем, возможно, я чем-то напомнил ей сына; во всяком случае, она очень тактично и деликатно стала поднимать меня с кровати. Кроме обычной баланды и каши, я стал получать и домашние вкусные вещи – то помидор, то большую котлету или яйцо, вкус которого я давно забыл... Как-то я шел по коридору и случайно подслушал разговор медсестры с больным зыком. Зык предложил ей купить золотые зубы и коронки, он их держал на открытой ладони, меня он в тот момент не видел. Сестра остановилась, смерила его гневным взглядом и резко ответила:
– Никогда больше не смейте предлагать мне эту гадость!
Она, конечно, знала, да и я тоже знал, что блатные воры вступали в сговор со сторожем морга, и за мзду он разрешал ворам выламывать золото из покойников, убитых или умерших...
Пролежав около месяца в маленькой палате, я стал быст ро поправляться, температура нормализовалась, и передо мной вновь встал вопрос – что будет со мной дальше? Вскоре меня перевели в общую палату, где я и устроился на кровати около печки. Кроме меня в палате находилось еще человек восемь, большинство тяжелобольные. Рядом со мной лежал бандеровец по фамилии Баран, как его звали, я уже не помню. Интересный тип, молодой, высокий, могучего спортивного сложения, он и в самом деле имел разряд по боксу, но, что меня удивило, по профессии Баран был священником! Бывает же такое в жизни... С ним произошел очень неприятный эпизод, посадили Барана в БУР за какое-то нарушение режима, и он сидел там тихо и мирно, но однажды БУР посетил какой-то офицер из надзорслужбы, Баран почему-то ему не понравился, и он стал «тянуть» его, то есть всячески оскорблять, причем безо всякого повода. Баран, как и следует священнику, молча, по-христиански сносил оскорбления, но когда офицер перешел всякие границы, христианский дух у Барана испарился, и, встав в боксерскую стойку, он выдал офицеру прямой в челюсть. Этого офицер, конечно, не предвидел и, пролетев по коридору метров пять до двери, спиной распахнул ее и кубарем, через голову, вылетел на улицу. Зыки, видевшие эту картину, так и покатились со смеху. Начальник лагеря майор Воронин был не лишен чувства справедливости и посадил Барана всего на пять суток в карцер, решив, видимо, что дурак офицер спровоцировал зыка, а майор ведь мог создать и «дело», и уж пятью сутками тут Баран бы не отделался... Однако из карцера Баран вышел в очень плохом состоянии и попал в стационар с резким обострением туберкулеза легких.
Больничный режим я поставил с ног на голову – днем спал как сурок, а ночью, усевшись в коридоре около печки и прижавшись спиной к ее теплой стенке, запоем читал книги, которыми меня снабжали друзья, врачи и товарищи из Проектной конторы. Не забывал меня и Саша Эйсурович, прибежит днем в стационар и еще с порога громко кричит фельдшерам:
– Эй! Разбудите Боровского!
В палаты в одежде никого, кроме врачей, не пускали. Меня будили, и я, полусонный, выходил к Саше в коридор. Вид у меня был, как у «рыжего» в цирке – в рубашке-недомерке и кальсонах чуть ниже колен, на ногах деревянные колодки типа французских сабо. Мы усаживались на скамейке, и Саша рассказывал все лагерные новости и «параши» – слухи, передавал, если была, немного махорки и какое-либо чтиво. В одно из таких посещений он сообщил мне, что его вместе с рентгеновским аппаратом переводят на шахту № 8 «Рудник». Мы с ним тепло попрощались и встретились вновь только через несколько лет и, как ни странно, снова на «Капиталке».
С уходом Саши Эйсуровича оборвалась моя последняя надежда работать в санчасти рентгенотехником. Куда меня определит на работу начальник спецчасти лагеря Таисия Александровна Ткачева, я, естественно, не имел понятия, а предпринимать какие-либо шаги для своего устройства мне не хотелось. Врачи сказали мне, что будут держать меня в стационаре до «последней крайности», то есть пока Бойцова или Токарева не выпишут как вполне здорового. Но когда это произойдет, никто не знал... Для окончательного суждения о моих легких врачи отправили меня под конвоем в рентгенкабинет шахты № 9 – 10, где еще недавно работал Саша Эйсурович. Там был единственный аппарат на все лагеря Воркуты. Врачом-рентгенологом там работал знаменитый на всю Воркуту доктор Чекин, знаменитый еще и потому, что к нему водили больных со всех лагерей Речлага, и все его знали, и его заключение многое значило для вольнонаемных врачей с погонами и без погон. Посмотрев мои легкие, Чекин на бланке с магическими буквами RO (Rőntgen) написал диагноз: двусторонний фиброкавернозный туберкулез легких – что на весь срок обеспечило магические буквы ЛП в моем формуляре и избавляло от работы в шахте. И этот же диагноз позволил врачам держать меня в стационаре еще целый месяц, и я продолжал лежать около теплой печки, не думая о будущем и не ожидая ничего хорошего ...
Как-то днем меня разбудил дежурный фельдшер и сообщил, что привели новый этап, и на время двухнедельного карантина их определили в терапевтический стационар. Я вышел в вестибюль и увидел десятка полтора заключенных, переодевающихся в больничную одежду. Почти все были простыми работягами из дальних лагерей. На полу, скрестив ноги, сидел крошечный, совершенно высохший, желтенький древний кореец. В то время Северная Корея напала на Южную и, по плану Сталина, обе Кореи должны были воссоединиться и создать еще одну советскую республику. Конечно, все подозрительные корейцы «изымались из обращения», то есть просто их сажали в лагерь. Зачем? Кому-то было надо? Никто не знал... Несчастного старичка никто в санчасти не понимал, когда я подошел к нему, пораженный его высохшим видом, он посмотрел на меня косенькими черненькими глазками и протянул белую строганую палку, на которой карандашом было написано сверху вниз что-то вроде ПАК – ИМ – СЕН. Весил кореец, наверно, не больше двадцати пяти килограммов. Рядом с ним сидел еще один старикашка, тоже предельно высохший, совершенно лысенький, но с усиками и бородкой. Вглядевшись, я увидел тонкое интеллигентное лицо и большие глаза, пристально рассматривающие меня. Я спросил, откуда он, и старик неожиданно четко ответил:
– Я из Питербюрга, где окончил Императорский пажеский корпус в 1890 году, вы слышали о таком?
Я был потрясен. Пажеский корпус! Красивое красное здание на Садовой, за высокой чугунной оградой... Когда я родился в 1914 году, мой отец сказал матери, что их сын будет учиться только в Пажеском корпусе... Но мне пришлось учиться совсем в других корпусах...