Страница 9 из 139
В одну из таких квартир, называемых артельными, судьба привела нашего героя… Войдя в нее, он увидел множество стариков, старух, пожилых людей, детей женского и мужеского полов в ветхих, полураздранных рубищах. Перегородки были все сломаны и весь дом превращен в одну большую комнату, походившую от несоразмерности вышины с длиною и шириною на сарай или кирпичный завод. Над тою частию дома, где, вероятно, была прежде кухня, простирались полати. Сквозь дым крепких солдатских корешков и освещавшей комнату лучины герой наш увидел мужчин и женщин всевозможных видов и возрастов в лохмотьях и рубищах. Особенно много было детей.
На поперечном брусе, на котором, вероятно, утверждалась перегородка, восседало несколько маститых нищих, перед ними хлеб и штоф; лица их красны, и пот градом катится с их лбов и лысин. Другая <группа>, расположившаяся на том же брусе, вся состоит из старух-тараторок, на лицах которых присутствует выражение полного счастия: они пьют кофе. Неподалеку от них сидел старик, целый штоф вина стоял перед ним, но никого не приглашал он в соучастники праздника, который задавал себе: он пил один, пил молча и медленно и по временам глубоко вздыхал.
Кто стоял, кто сидел, кто лежал; разговор был шумен. Около большого деревянного стола, на котором стояло вино, восседало несколько маститых нищих, которые пили и говорили без умолку. В правом углу неистово спорили о чем-то две женщины; одна была старуха, сухая, безобразная; другая в полном цвете бальзаковской молодости, с исполинскими формами, с наглым сверкающим взором… Крику их вторил младенец, почти нагой, брошенный на голом полу близ места жестокой брани. С полатей по временам раздавался стон больного, протяжный, раздирающий. На лесенке, ведущей на полати, сидело несколько оборванных мальчишек, которые громко пели; почти посередине комнаты около лучины, освещавшей комнату, на обломанном стуле сидел старик; казалось, он был погружен в тяжкую думу; лицо его было мрачно и сурьезно; он не принимал участия в разговоре, даже неохотно отвечал на вопросы; всё внимание его обращено было на серый, довольно новый армяк, на который он нашивал в разных местах лоскутки грубого, истасканного холста; мальчишки по временам подбегали к нему, протягивали руки и насмешливо произносили: «Барин добрый! Христа ради! на бедность!» Старик сердито взглядывал и грубо отталкивал их от себя, не говоря ни слова… Зрители хохотали и подзадоривали мальчишек-шалунов к подобным подвигам… В углу подле двери сидела старушонка в медных очках, одетая в ветхий драдедамовый салоп, она тяжко вздыхала… Но то была еще только одна половина картины, даль которой закрывал густой <дым от> крепких солдатских корешков и в разных местах освещавшей комнату лучины. Герой наш мог только различить, что и там тоже сидят и движутся люди, и слышал долетавшие оттуда крики и песни.
При входе наших знакомцев на миг всё стихло; даже ссорившиеся женщины замолчали и с любопытством обратили глаза к двери; только ребенок кричал по-прежнему…
— А, Никита! Откуда так поздно? — закричал один красный старик.
Никита перекрестился, подошел к скамейке, отвязал деревяшку, снял с левой ноги ветошки, в которые она была обвернута, и очень твердо стал на обе ноги.
— Бог на помочь! — сказал он.
— Кого ты привел с собой? — спросил тот же красный старик вполголоса.
Никита рассказал встречу с нашим героем и прибавил вздыхая:
— Вот какие нынче времена! Трудно хлеб доставать не только что нашему брату, так и почище нас… Хлеба нет, пристанища нет, а барин-то ловкой, кажись, грамотной…
— Грамотной! — повторила про себя с какою-то особенною радостию старуха в драдедамовом салопе. — Слава богу!
Мальчишки обступили нашего героя и с диким любопытством его рассматривали. Несколько голов из разных групп тоже вытянулось посмотреть на гостя.
— Садись, приятель… Не хочешь ли поесть?
— Нет.
— Не хочешь ли винца?
— Нет, благодарю…
— Да не чинись, — сказал Никита. — Пей, ешь; уж коли я привел, я за тебя и отвечу.
Никита между тем подсел к красным старикам, выпил вина и принялся ужинать.
— Где ты пропадал до сих пор? — спросил его один из товарищей. — Уж ты и по ночам-то милостину сбираешь!
— На похоронах был, — отвечал он.
— На похоронах! — повторили все в один голос. — Где?
— Да вот чертенок Матвейко пристал — пойдем да пойдем на Выборгскую, там больше наберем… Вот и пошли…
— А, — закричала старуха, недавно ссорившаяся с пожилой женщиной, кидаясь к столу, — я говорила тебе, старый мешок, пойдем на Выборгскую… не послушал, подлец!
— Да что за беда; мы и так довольно набрали, — отвечал смиренно тот, к кому относились ее слова.
— Довольно! на винище набрал ты, лопнуть бы тебе с него, а я… трех гривен не собрала, право слово, нет!
— Ну полно, старуха, завтра наберешь больше: с ребенком пойдешь…
— С ребенком! Как бы не так! — закричала, подскакивая, женщина в полном цвете бальзаковской молодости. — Не уступлю, ни за что не уступлю… Моя очередь!
— Нет, моя! — запальчиво перебила старуха. И они опять принялись ссориться.
— А хорошо было угощение на похоронах?
— Хорошо, — отвечал Никита. — Не то чтобы очень, а так, как следует в купечестве: обед важный, сколько хочешь ешь; пироги, говядина, по стакану вина.
— Ну а деньгами?
— Три целковых, говорят, было дано на всех, да меди рубля с два… не знаю, как кому, а мне три пятака только досталось…
— Три пятака, кроме угощения! — раздалось в разных концах комнаты.
— Эх, кабы прежние годы, — произнес Никита, качая головой, — то ли бы досталось мне… Бывало, семь раз руку протяну… каждый раз выпадет. Замечу доброго человека, так спою Лазаря, что сердечный расплачется, глядишь — полтинник или четвертак в кармане! К другому подскочу… Ну рассказывать свои несчастия… Каких историй не выдумывал! И жена-то сгорела, и мать-то в реку бросилась, и родной-то отец ограбил меня; откуда речи брались… Вывожусь, выклянусь… добрые люди слушают да утирают глаза. Глядишь — всем по грошу, а мне либо пятак, либо гривна. А теперь… теперь… в другое место и не продерешься…
Никита вздохнул.
— Да, кабы прежние годы! — с чувством повторили старики.
— С похорон, — продолжал Никита, — зашли на радостях выпить, там и позамешкались… Матвейко угощал: он, постреленок, побольше моего пятаков захватил… Куда боек становится: из рук рвет. А как пьет, так — у! Куда нам, старикам!
— Да, будет прок: молодцеват не по летам! Матвейко, о котором шла речь, подошел к столу, налил
большой стакан вина и разом выпил его.
— Смотри, постреленок! Было бы чем заплатить… У нас складчина…
— Будет, будет! — отвечал Матвей, вынимая из кармана несколько серебряных монет и побрякивая ими.
— Вишь, сколько у него денег!
Глаза мрачного нищего, чинившего армяк, засверкали; он вскочил со стула и воскликнул с досадой:
— Ах, молокосос!.. Сколько набрал! А я вот шестой десяток хожу, да у меня постольку не бывало… А всё проклятый армяк!
И мрачный нищий еще с большею заботливостию принялся нашивать заплатки на свой новый армяк…
Мальчишки обступили его и принялись щипать, приговаривая: «Барин добрый! на бедность».
Старик, выведенный из терпения, схватил одного из них и швырнул к двери так, что тот заревел благим матом…
Все, за исключением пяти или шести человек, громко захохотали.
— Ай да «новый армяк»! Славно, славно! — закричал старик с рыжими усами…
— И всем то же будет! — грозно сказал «новый армяк», принимаясь опять за свою работу…
Мальчишки с ропотом отхлынули прочь и только уж вполголоса продолжали смеяться на его счет. В правом углу было еще шумнее.
— В середу ходила с ним ты, — кричала старуха, обращаясь к своей противнице, — в четверг ты же… Стало быть, теперь мне.
— Не ты ли, — возразила женщина в полном цвете бальзаковской молодости, — на прошлой неделе таскала его четыре дни сряду… забыла! На старости память отшибло…