Страница 66 из 78
Набрасывая план продолжения поэмы (см.: Другие редакция и варианты, с. 429–430), Некрасов опирался главным образом в «Записки» М. Н. Волконской в той их части, которая не была использована в поэме (последовательность событий и фактов — конфликт с Риком, сюжет о разбойнике Орлове, стычка с пьяным офицером и т. д. — соответствует «Запискам»). Судя по плану, Некрасов предполагал дать описание «самой жизни» декабристок в Сибири с ее постепенно оформившимися «условными рамами» и описание их переживаний, «мук нравственных»; в этом последнем смысле особенно существенным представлялся ему эпизод увоза А. О. Корниловича (1800–1834) «в Петербург для новых допросов» (см.: Другие редакции и варианты, с. 430; ср. также с. 377–378). В то же время поэма о Муравьевой не должна была стать простым стихотворным переложением «Записок» М. H. Волконской. Первая и последняя главы, в которых должно было рассказываться о смерти Муравьевой, были задуманы кат; композиционное обрамление поэтического повествования. Три сюжета в плане (см.: РЛ, 1981, № 3, с. 148) взяты Некрасовым не из «Записок» М. Н. Волконской. Сохранились и отдельные записи поэта, связанные с продолжением поэмы (см.: Другие редакции и варианты, с. 428–429). Заметки эти довольно широкого содержания, начиная с характеристик, отмечающих оригинальность личностей декабристов и разнообразие видов их новой деятельности, и кончая сценами соприкосновения их с уголовным миром и забавными историями (анекдоты о В. А. Бечасном). Знаменательна для Некрасова мысль изобразить встречу «возвращающегося декабриста» с «новым ссыльным» (см. там же, с. 431). Поэта продолжала волновать проблема преемственности поколений революционеров — возвращенных декабристов и деятелей освободительного движения 1870-х гг., затронутая им еще в «Дедушке» (1870). Интересен аналогичный замысел М. Е. Салтыкова-Щедрина, который в письме к П. В. Анненкову от 2 декабря 1875 г. сообщал: «Хочу написать рассказ „Паршивый“. Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают „Боже, царя храни“, вроде того как Бабурин пел. И все ему говорят: „Стыдно, сударь! У нас царь такой добрый — а вы что!“ Вопрос: проклял ли жизнь этот человек или остался равнодушен ко всем надругательствам и все в нем старая работа, еще давно, давно, до ссылки начатая, продолжается? Я склоняюсь к последнему мнению» (Салтыков-Щедрин, т. XVIII, кн. 2, с. 233).
Все эти материалы остались в архиве поэта. Замысел его не был осуществлен. Частично в этом виноваты, как писал Некрасов П. В. Анненкову 29 марта 1873 г., «1) цензурное пугало, повелевающее касаться предмета только сторонкой, 2) крайняя неподатливость русских аристократов на сообщение фактов, хотя бы и для такой цели, как моя, т. е. для прославления». Некоторую роль сыграло и то, что Некрасов был отвлечен работой над своим итоговым произведением «Кому на Руси жить хорошо».
Первая поэма Некрасова о декабристках «Княгиня Трубецкая», появившаяся в апреле 1872 г., привлекла к себе широкое общественное внимание; вокруг нее сразу же возникла борьба мнений. В связи с выходом в свет в январе 1873 г. «Княгини М. Н. Волконской» позиции критиков окончательно определились. Через Месяц, 26 февраля 1873 г., Некрасов писал брату Федору Алексеевичу, имея в виду публикацию поэмы в первом издании пятой части своих «Стихотворений»: «Моя поэма „Кн. Волконская“, которую я написал летом в Карабихе, имеет такой успех, какого не имело ни одно из моих прежних писаний <…> Литературные шавки меня щиплют, а публика читает и раскупает». «Русские женщины» вызвали недовольство в аристократических кругах. Сестра М. Н. Волконской С. Н. Раевская собиралась писать резко враждебную статью для газеты Краевского «Голос». Статья эта не была написана, но о характере возражений С. Н. Раевской можно судить по одному из ее частных писем. «Рассказ, который он (Некрасов, — Ред.) вкладывает в уста моей сестры, — писала С. Н. Раевская, — был бы вполне уместен в устах какой-нибудь мужички. В нем нет ни благородства, ни знания той роли, которую он заставляет ее играть» (Архив декабристов. Пгр., 1918, с. 15). С С. Н. Раевской в какой-то мере перекликался П. В. Анненков, который писал Некрасову 20 марта н. ст. 1873 г.: «Этой картине недостает только одного мотива, чтобы сделать ее также и несомненно верной исторической картиной, — именно благородно аристократического мотива, который двигал сердца этих женщин. Вы благоговеете перед ними и перед великостью их подвига — и это хорошо, справедливо и честно, но ничто не возбраняет поэту показать и знание основных причин их доблести и поведения — гордости своим именем и обязанности быть оптиматами, высшей людской породой во всяком случае…» (ЛН, т. 51–52, с. 98). Некрасов в силу его революционно-демократического понимания истории не мог принять эти возражения и сделать второстепенный аристократический мотив главным стимулом поведения жен декабристов. Как и их мужья, декабристки пошли на разрыв со своим прошлым, и главной целью поэта было воспроизвести их героическую поездку и дальнейшую подвижническую жизнь в Сибири, способствовавшие их сближению с народом. Французский аристократ виконт М. де Вогюэ в своей книге «Взгляды исторические и литературные» («Regards historiques et litteraires», Paris 1892) пытался дискредитировать историко-революционные поэмы Некрасова, подвергнув сомнению их фактическую достоверность. Он писал: «Липранди, приставленный царем к декабрьским сосланным, получил приказание ничего не жалеть для смягчения их участи. Их жены не могли сойтись с ними в подземной шахте по той простой причине, что они сами никогда туда не спускались. Эти дамы нашли вновь на берегах Лены роскошь элегантной жизни и светских удовольствий, к которым они были приучены. Сосланные вернулись из этого испытания без дурных воспоминаний; некоторые из них дожили до глубокой старости, и, кому случалось встретиться с ними, слышали рассказы об их изгнании, которые вовсе не согласовались с эпизодами, измышленными Некрасовым») (цит. по: Записки Волконской, с. XIX). Эти ложные сведения возмутили М. С. Волконского, сына декабристки, который в свою очередь сам протестовал против изображения «высокодобродетельной и кроткой» княгини Трубецкой бунтаркой и называл монолог ее в поэме, обличающий светское общество, «куском грязи» (там же, с. XIII). Он писал по поводу процитированного отрывка из книги М. де Вогюэ: «Нас не касаются воззрения виконта де Вогюэ на поэзию Некрасова, а касаются лишь приводимые им факты. Мы не знаем, от каких именно лиц, „переживших эту эпоху“, он мог почерпнуть все вышеприведенное, но не подлежит сомнению, что в четырех подчеркнутых нами кратких периодах заключается пять извращений имен и событий». Разъясняя искажения, допущенные М. де Вогюэ, он подчеркивал: «Прежде всего вымысла в поэме Некрасова нет, что доказывается самими „Записками“ княгини Волконской. Доказывается и многочисленными „Записками“ декабристов (Розена, Трубецкого, Якушкина, Басаргина, Оболенского, Горбачевского и других)» (там же, с. XIX–XXI). Немногочисленные похвальные отзывы, исходившие из аристократической среды, шли вразрез с конечной революционной идеей Некрасова. Так, граф П. И. Капнист в картинах, рисующих сближение декабристов и их жен с народом на каторге, увидел идею примирения высшего я низшего сословий. «Чудная вещь! Высокая поэзия и высокий подвиг современного русского поэта! — пишет Капнист Н. А. Некрасову 26 января 1873 г. — В теперешнее время прискорбной междоусобной розни нашей Вы нашли благородное примирение, изобразив, как великая скорбь вызывает великое чувство, свойственное русской душе, заглушённой мелочными условиями света, и как в этой скорби и этом чувстве высшие и низшие слои общества сливаются в бесконечной и божественной любви…» (ЛН, т. 61–52, с. 310).
Затушевать революционный смысл некрасовских поэм стремилась и реакционная критика. Так, В. Г. Авсеенко, объяснявший популярность поэзии Некрасова отсутствием глубины мысли и угождением толпе, враждебно откликнулся на появление «Княгини Трубецкой». «Если бы мы вздумали выловить из этой поэмы основную идею и формулировать краткою фразой ее мораль (известно, что у г. Некрасова всегда есть мораль, и в этом отношении он приближается к баснописцам), — писал Авсеенко, — мы, без сомнения, были бы до крайности поражены крохотностью и ветхостью этой идеи и этой морали. Действительно, г. Некрасов желает только сказать, что декабрист князь Т. был человек образованный и развитый, что жена его, решившаяся следовать за ним в Сибирь, поступила великодушно и что положение их обоих тяжелое. Против этого трудно спорить, но еще труднее не усомниться, чтобы во всем этом было что-либо новое или глубокое» (РМ, 1872, 13 мая, № 122; псевдоним — А. О.). Свое суждение Авсеенко пытается подкрепить замечаниями об антихудожественности поэмы, о вялости ее стиха, которые основаны на непонимании новаторского характера поэзии Некрасова. Как на недостаток он указывает на обильные подражания Рылееву, не учитывая того, что продолжение поэтической традиции декабристов было сознательной установкой Некрасова. В критическом отзыве о «Княгине М. Н. Волконской» Авсеенко утверждает: «Гражданские мотивы, некогда зажигавшие сердца поклонников этого самого петербургского из всех петербургских поэтов, отзвучали и не производят больше впечатления» (РМ, 1873, 21 февр., № 46; псевдоним — А. О.). Он пытается доказать антихудожественность и этой поэмы Некрасова, называя ее деревянным переложением «Записок» и подвергая сомнению ряд эпизодов (например, падение княгини с высокой вершины Алтая), взятых поэтом из мемуаров Волконской. В своей статье о Некрасове «Поэзия журнальных мотивов», появившейся в № 6 катковского «Русского вестника» за 1873 г., Авсеенко обвиняет поэта в приспособлении исторического сюжета к журнальным идеям своего времени. Он сомневается в достоверности подписания княгиней Трубецкой отречения от своих дворянских прав и столкновения княгини Волконской с обозным офицером, говоря, что Некрасов изобразил нереального «монстра» (все эти факты также соответствовали мемуарам). В. Г. Авсеенко вторит В. П. Буренин, который в 1860-начале 1870-х гг. ходил в радикалах и сотрудничал вместе с Некрасовым в «Искре» и возобновленных «Отечественных записках». Со статьи о «Русских женщинах» начинается поправение Буренина. Он, так же как и Авсеенко, заявляет, что после правительственной реформы 1861 г. «гражданская скорбь, имевшая когда-то значение могучего жизненного стимула, утратила свой прежний смысл, потому что обратилась в неискреннее, изученное „плохое фиглярство“…» (СПбВ. 1873, 27 янв., № 27; псевдоним — Z). В новой поэме Некрасова он видит свидетельство падения художественного таланта поэта. Зная о существовании реальных источников некрасовских поэм, Буренин не оспаривает их фактическую достоверность, а обвиняет Некрасова в натурализме, слепом следовании мемуарам. Его вкусу противоречат и картина падения Волконской с вершины Алтая, и езда ее в конце пути в простой телеге, и подробности бедного быта бурят, и упоминание о сибирских пельменях и бане. По поводу встречи Волконской с мужем в рудниках и целования ею оков Буренин упрекает Некрасова в «мелодраматизме» и «фальшивом гражданском эффекте».