Избранное

— Машенька, нашел! Нашел! Так вот в чем была разгадка!

Разгадка оказалась совсем не так проста, как он думал. Размышляя над шифрованным стихотворением, Трубачевский давно заметил, что правая и левая страницы рукописи рифмовались.

Это помогло ему составить первую строфу, ту самую, которую он читал на мосту. Он составил ее из четырех арок. Они находились очень далеко друг от друга, но все же он подсчитал число пропущенных строк. Между первой и второй, между второй и третьей оно оказалось неравным. Но строфа запомнилась.

Прошло несколько дней, и, повторяя ее, он вдруг заметил, что она напоминает другую строфу — из стихотворения «Герой», посвященного Наполеону:

Расположение строчек здесь было совсем другое, и он переставил их в своей строфе так, как они стояли в «Герое». Если бы он переставил не только строчки, но и номера их, он тогда же догадался бы, в чем дело. Но он не сделал этого. Новый порядок строфы нравился ему меньше, чем прежний, и он скоро забыл об этом сходстве.

Он не знал, как и почему это случилось, но два воспоминания — как он подсчитывал пропущенные строки и как перестраивал свою строфу — сошлись, когда он увидел бегущие по перрону светлые пятна и догадался, что это подходит поезд.

Каким-то внутренним зрением он увидел перед собою всю рукопись — и с такою необыкновенной отчетливостью, как это бывает только во сне.

Он вдруг понял, что нужно читать ее так же, как он прочел свою строфу, но не в первом, а во втором варианте, с переставленными строками. Цифры сошлись. Между первой и второй, между третьей и четвертой было ровно по шестнадцать строк. Можно было начать с любого стиха и ровно через шестнадцать строк найти продолжение. Это и был шифр.

Так он нашел вторую строфу, — невозможно было выдумать ее, а написать ее мог только Пушкин.

Перебивая себя, путаясь, хватая Машеньку за руки и смеясь, потому что она смотрела на него с испугом, он в сквере у кино нашел и прочитал третью:

Он так орал и бесновался, что беспризорники, проживавшие в сквере, собрались вокруг, с профессиональным любопытством оценивая расположение его карманов.

Расположением пушкинских строк они гораздо меньше интересовались. Впрочем, один, в истлевшей рубахе, прислушавшись к стихам, сказал:

— Ага, ясно, эпигон Гумилева. — И ушел, презрительно зевнув и не глядя на Трубачевского, изумившегося до потери дыхания.

Вернувшись домой, он нашел четвертую и пятую строфы. Отец спал, он явился к нему, размахивая бумагами, и поднял с постели. Испуганно моргая, старый оркестрант слушал его. Беспорядок был налицо: ночью сын прыгал по комнате и читал стихи. Старик немного успокоился, узнав, что стихи написал Пушкин. Пушкин — это порядок. По уснул он все-таки с тяжелым чувством: сын был непохож на него — неаккуратность, торопливость, упрямство.

В десятом часу, умывшись до пояса холодной водой и принарядившись, то есть надев свой единственный темно-синий костюм, Трубачевский отправился к Бауэру. За ночь он не прилег ни на минуту, но чувствовал себя превосходно. И вообще все было превосходно, все, что он видел на небе и на земле. Десятый час, а солнце грело уже вовсю, как летом. На улицах было еще пустовато, но это-то и красиво. Нарядный мороженщик стоял подле чистой голубой тележки, нарядные милиционеры управляли движением. Небо тоже было голубое, и он впервые заметил, в какие разнообразные и приятные цвета перекрашены дома на проспекте Карла Либкнехта. Мостовая после наводнения 1924 года была выложена булыжником, а теперь булыжник сняли и заменили торцами, — это тоже было куда удобнее и приятнее. Во дворе дома № 26/28 мальчики молча разглядывали собаку, стоявшую среди них с грустным и виноватым выражением. Один погладил ее, и Трубачевский радостно улыбнулся, сам не зная почему, но, должно быть, потому, что у мальчика было доброе лицо — доброе и красивое, как все, что он видел перед собой в то утро.

Анна Филипповна открыла ему, но не сразу, а сперва накинув цепочку и поглядев на него через щель. Причесываясь, перед тем как зайти к Бауэру, он увидел ее в зеркале и, хотя она сердито бормотала себе под нос и нос висел уже не над верхней губой, а над нижней, нашел, что она все-таки симпатичная и в детстве, наверно, была красивой.

Потом он нащупал в боковом кармане листки с переписанным набело стихотворением и спросил, встал ли уже Сергей Иванович.

— Скажите ему, Анна Филипповна, что я пришел, — добавил он, не дожидаясь ответа. «Ну, поворачивайся, кот в сапогах», — радостно подумал он, когда старуха неторопливо пошла по коридору.

Она вернулась минуту спустя и сказала, что Сергей Иванович просит в архив. Трубачевский вынул листки и сейчас же положил их обратно. Сердце прыгнуло вверх, потом вниз, потом провалилось. А вдруг все вздор, и старик скажет, что вздор и совершенно неверно?

Дрожащей от волнения рукой он постучал в дверь, и голос Бауэра сказал:

— Войдите.

Трубачевский вошел.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда, еще ничего не понимая, он остановился на пороге, были бумаги. Бумаг было очень много — кажется, гораздо больше, чем их было в этом архиве. Они лежали на столе, на окнах, на откидной доске пушкинского бюро, на полу и на стульях. Старик стоял среди этого разгрома спиной к нему и не сразу обернулся, когда открылась дверь, — только пригнулся ниже над столом, так что стала видна вся старческая, худая шея. Потом обернулся, посмотрел, сердито запахнул халат, и Трубачевский, несмотря на все волнение, успел заметить, как похож он сейчас на свою карикатуру — в ермолке, с повисшими унылыми усами.

— Ну? — спросил Бауэр сурово.

— Сергей Иванович, я… — начал Трубачевский и сбился. — Словом, вот…

Он вынул листки и протянул их Бауэру. Старик стал читать. Вдруг так тихо стало в архиве, что Трубачевский услышал, как стучит его сердце. Кто-то прошел наверху. На улице сказали громко. У него было такое чувство, что время остановилось и весь мир ждет, когда Бауэр кончит читать.

И Бауэр кончил наконец. Дойдя до последнего листка, он на минуту вернулся к первому. Потом поднял глаза.

Трубачевский перевел дыхание: глаза были веселые.

— Сергей Иванович…

Бауэр улыбнулся.

— Сергей Иванович! — отчаянно заорал Трубачевский.

— Разгадал, разгадал, — успокоительно сказал Бауэр и сморщил нос от удовольствия. — Разгадал. И, кажется, Жигалев насчет «Онегина» прав был, похоже. Ну, а теперь рассказывайте.

— Сергей Иванович… что рассказывать?

— Все. Только прежде воды выпейте, а то на вас лица нет.

Трубачевский выпил воды и рассказал. Он упомянул даже об этом сне, когда ему Машенька приснилась, и чуть было ее не назвал, вовремя спохватился:

— …одна знакомая, — и прибавил, покраснев: — Двоюродная сестра.

Бауэр добродушно выпятил под усами губы.