Страница 110 из 138
— Георг, я люблю вас таким, какой вы есть. Пусть это две игры в карты и две бутылки вина. Дело в ваших друзьях. Но вы уже, наверно, распростились со всеми ними. Если хотите, мы будем играть с вами в карты. Я могу также составить компанию на половину бутылки вина, а остальное ваше.
Она рассмеялась и серьезно закончила:
— Друг мой, не сердитесь на меня, но я хочу, чтобы вы сжали мне локоть.
— Локоть? — удивился Ван-Конет.
— Да, вы так крепко, горячо сжали мне локоть один раз, когда помогали перепрыгнуть ручей.
Консуэло согнула руку, протянув локоть, а Ван-Конет вынужден был сжать его. Он сжал крепко, и Консуэло зажмурилась от удовольствия.
— Вот хороша такая крепкая любовь, — объяснила она. — Знаете ли вы, как я начала вас любить?
— Нет.
Прошло уже три часа, как Ван-Конет предоставил Сногдену улаживать мрачное дело. Его беспокойство росло. С трудом сидел он, угнетенно выслушивая речи девушки.
— Вы стояли под балконом и смотрели на меня вверх, бросая в рот конфетки. В вашем лице тогда мелькнуло что-то трогательное. Это я запомнила, никак не могла забыть, стала думать и узнала, что люблю вас с той самой минуты. А вы?
Вопрос прозвучал врасплох, но Ван-Конет удачно вышел из затруднения, заявив, что он всегда любил ее, потому что всегда мечтал именно о такой девушке, как его невеста.
Дальше пошло хуже. Настроение Ван-Конета совершенно упало. Он усиливался наладить разговор, овладеть чувствами, вниманием Консуэло и не мог. Ни слов, ни мыслей у него не было. Ван-Конет ждал вестей от Сногдена, проклиная плеск фонтана и слушая, не раздадутся ли торопливые шаги, извещающие о вызове к телефону.
После нескольких робких попыток оживить мрачного возлюбленного Консуэло умолкла. Делая из деликатности вид, что задумалась сама, она смотрела в сторону; губки ее надулись и горько вздрагивали. Если бы теперь она еще раз спросила Ван-Конета: «Что с ним?» — то окончательно расстроилась бы от собственных слов. Несколько рассеяло тоску появление Винсенты, объявившей, что приехал отец. Действительно, не успел Ван-Конет пробормотать нескладную фразу, как увидел Педро Хуареца, тучного человека с угрюмым лицом. Взглянув на дочь, он понял ее состояние и спросил:
— Вы поссорились?
Консуэло насильственно улыбнулась.
— Нет, ничего такого не произошло.
— Я ругался с моей женой довольно часто, — сообщил старик, усаживаясь и вытирая лицо платком. — Ничего хорошего в этом нет.
Эти умышленно сказанные, резко прозвучавшие слова еще более расстроили Консуэло. Опустив голову, она исподлобья взглянула на жениха. Ван-Конет молчал и тускло улыбался, бессильный сосредоточиться. Бледный, мысленно ругая девушку грязными словами и проклиная невесело настроенного Хуареца, который тоже был в замешательстве и медлил заговорить, Ван-Конет обратился к матери Консуэло:
— Очень душно. Вероятно, будет гроза.
— О! Я не хочу, — сказала та, присматриваясь к дочери, — я боюсь грозы.
Снова все умолкли, думая о Ван-Конете и не понимая, что с ним произошло.
— Вам нехорошо? — спросила Консуэло, быстро обмахиваясь веером и готовая уже расплакаться от обиды.
— О, я прекрасно чувствую себя, — ответил Ван-Конет, взглянув так неприветливо, что лицо Консуэло изменилось. — Напротив, здесь очень прохладно.
Выдав таким образом, что не помнит, о чем говорил минуту назад, Ван-Конет не мог больше переносить смущения матери, расстройства Консуэло и пытливого взгляда старика Хуареца. Ван-Конет хотел встать и раскланяться, как появилась служанка, сообщившая о вызове гостя к телефону Сногденом. Не только оповещенный, но и все были рады разрешению напряженного состояния. Что касается Ван-Конета, то кровь кинулась ему в голову, сердце забилось, глаза живо блеснули, и, торопливо извиняясь, взбежал он вслед за служанкой по внутренней лестнице дома к телефону проходной комнаты.
— Сногден! — крикнул Ван-Конет, как только поднес трубку к тубам. — Давайте, что есть, сразу — да или нет?
— Да, — ответил торжествующе-снисходительный голос, — категорическое да, хотя пришлось иметь дело с вашим отцом.
Ван-Конет сжался: среди радости упоминание об отце намекнуло о чем-то и обещало неприятную сцену. Однако «да» все перевешивало в этот момент.
— Черти целуют вас! — закричал он. — Но, как бы там ни было, дыхание вернулось ко мне. Ждите меня через час.
— Хорошо. Признаете ли вы, что я знаю цену своих обещаний?
— Отлично. Не хвастайтесь.
Ван-Конет засмеялся и, глубоко, спокойно дыша, вернулся к фонтану.
Семья молча сидела, дожидаясь его возвращения. Консуэло печально взглянула на жениха, но, заметив, что он весь ожил, смеется и еще издали что-то говорит ей, сама рассмеялась, порозовела. Догадавшись о перемене к лучшему, Винсента Хуарец посмотрела на Ван-Конета с благодарностью; даже отец Консуэло обрадовался концу этого унизительного как для него, так и для его дочери и жены омертвения жениха.
— Что-нибудь очень приятное? — воскликнула Консуэло, прощая Ван-Конета и гордясь его прекрасным любезным лицом. — Вы задали мне загадку! Я так беспокоилась!
— Признаюсь, — сказал Ван-Конет, — да, меня беспокоило одно дело, но все уладилось. Мою кандидатуру на должность председателя компании сельскохозяйственных предприятий в Покете поддерживают два влиятельных лица. Вот этого я и ждал, от этого приуныл.
— О, надо было сказать мне! Ведь я ваша жена! Я — самое влиятельное лицо!
— Конечно, но… — Ван-Конет поцеловал руку девушки и сел, довольно оглядываясь. — По всей вероятности, мы с Консуэло будем жить в Покете, — сказал он Хуарецу, — как уже и говорилось об этом.
— Мне дорого мое дитя, — неожиданно трогательно и твердо сказал Хуарец, — она у меня одна. Я хочу на вас надеяться, да, я надеюсь на вас.
— Все будет хорошо! — воскликнул Ван-Конет, заглядывая во влажные глаза девушки с сиянием радости, полученной от разговора с Сногденом, и придумывая тему для разговора, которая могла бы заинтересовать всех не более как на десять минут, чтобы поспешить затем на свидание и узнать от Сногдена подробности благополучной развязки.
Глава IV
Дела и заботы Сногдена обнаружатся на линии этого рассказа по мере его развития, а потому внимание должно быть направлено к Давенанту и коснуться его жизни глубже, чем он сам рассказал Баркету.
Подобранный санитарной каретой перед театром в Лиссе, Давенант был отвезен в госпиталь Красного Креста, где пролежал с воспалением мозга три недели. Как ни тяжело он заболел, ему было суждено остаться в живых, чтобы долго помнить пламенно-солнечную гостиную и детские голоса девушек. Как игра, как ясная и ласковая забота жизни о невинной отраде человека, представлялась ему та судьба, какую он бессознательно призывал.
По миновании опасности Давенант несколько дней еще оставался в больнице, был слаб, двигался мало, большую часть дня лежал, ожидая, не разыщет ли его Галеран или Футроз. Его тоска начиналась с рассветом и оканчивалась дремотой при наступлении ночи; сны его были воспоминаниями о незабываемом вечере со стрельбой в цель. Серебряный олень лежал под его подушкой. Иногда Тиррей брал эту вещицу, рассматривал ее и прятал опять. Наконец он уразумел, что его пребывание в чужом городе лишено телепатических свойств, могущих указать местонахождение беглеца кому бы то ни было. Теперь был он всецело предоставлен себе. Он вспоминал своего отца с такой ненавистью, что мысли его о нем были полны стона и скрежета. Выйдя из больницы, Давенант отправился пешком на юг, чтобы уйти от Покета как можно далее. Дорогой он работал на фермах и, скопив немного денег, шел дальше, выветривая тоску. А затем Стомадор отдал ему «Сушу и море».
В тот день Давенанту никак не удавалось побыть одному до самого вечера, так как была суббота — день разъездов с рудников в город. Торговцы ехали закупать товары, служащие — повеселиться со знакомыми, рабочие, получившие расчет, — хватить дозу городских удовольствий. Многие из них требовали вина, не оставляя седла или не выходя из повозок, отчего Петрония часто выбегала из дверей с бутылкой и штопором, а Давенант сам служил посетителям.