Страница 9 из 9
Зато сам Том почувствовал, что сделал неловкость, и сконфузился, потому что за весь обед это было первое, что ему позволили сделать собственными руками, и он не сомневался, что сделал что-то очень неприличное, не подобающее королевскому сыну. В эту минуту мускулы его носа стали подергиваться. Кончик носа сморщился и вздернулся кверху. Это состояние затягивалось, и тревога Тома росла. Он умоляюще смотрел то на одного, то на другого из лордов свиты; даже слезы выступили у него на глазах. Лорды бросились к нему с огорченными лицами, умоляя сказать, что случилось. Том сказал с неподдельным страданием в голосе:
— Прошу снисхождения, милорды: у меня мучительно чешется нос. Каковы обряды и обычаи, соблюдаемые здесь в подобных случаях? Пожалуйста, поспешите ответом, я просто не в силах терпеть!
Никто не улыбнулся; у всех были грустные, озабоченные лица, все смущенно переглядывались, как бы прося помощи и совета. Но перед ними была глухая стена, и во всей английской истории ничто не указывало, как через нее перешагнуть. Главного церемониймейстера не было, и никто не дерзал пуститься в плавание по этому неведомому морю, никто не отваживался разрешить на свой риск эту серьезную и важную задачу. Увы! наследственного щекотальщика в Англии не было. Тем временем слезы вышли из берегов и потекли у Тома по щекам. Его нос чесался все сильнее и сильнее, и наконец природа опрокинула все преграды придворных приличий, и Том, мысленно моля о прощении, если он поступает вопреки этикету, облегчил сокрушенные сердца приближенных, почесав свой нос собственноручно.
Обед кончился; один из лордов поднес Тому большую неглубокую чашу из чистого золота, наполненную ароматной розовой водой для полоскания рта и омовения рук; наследственный подвязыватель салфетки стал поблизости, держа наготове полотенце. Том в недоумении рассматривал таз, потом взял его в руки, поднес к губам с самым серьезным видом, отпил глоток и тотчас же возвратил золотую посудину лорду, который стоял у стола.
— Нет, милорд, это мне не по вкусу. Запах приятный, но крепости нет никакой.
Эта новая выходка принца, доказывавшая, что рассудок его поврежден, никого не рассмешила; все только огорчались и болели душой при виде такого грустного зрелища.
Вслед за тем Том, сам того не замечая, сделал еще одну оплошность: вышел из-за стола как раз в ту минуту, когда придворный священник поднялся с места, стал у него за креслом, поднял руки и возвел глаза к небу, готовясь начать благодарственную молитву. Но и тут никто как будто, не заметил, что принц нарушает обычай.
Теперь нашего маленького друга по его настойчивой просьбе отвели в кабинет принца Уэльского и предоставили себе самому. По стенам, по дубовым панелям, в кабинете висели на особых крючках различные части блестящего стального вооружения с чудесной золотой инкрустацией. Все эти доспехи принадлежали принцу и были недавно подарены ему королевою.
Том надел латы.
Том надел на себя латы, рукавицы, шлем с перьями и все остальное, что можно надеть без посторонней помощи; ему даже пришло было в голову позвать кого-нибудь, чтобы ему помогли докончить его туалет, но он вспомнил об орехах, принесенных с обеда, и подумал, как весело будет грызть их не на глазах у толпы, без всяких наследственных лордов, которые терзают тебя непрошенными услугами, и поспешил повесить все эта прекрасные доспехи на место. Скоро он уже щелкал орехи и чувствовал себя почти счастливым, в первый раз с той поры, как господь в наказание за его грехи превратил его в королевского сына. Когда орехи были все съедены, он заметил в шкафчике несколько книг с заманчивыми заглавиями, в том числе одну об этикете при английском дворе. Это была ценная находка! Он улегся на роскошный диван и с самым добросовестным рвением принялся поучаться. Оставим его там до поры до времени.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вопрос о печати.
Около пяти часов Генрих VIII проснулся от неосвежающей тяжелой дремоты и пробормотал про себя:
— Тревожные сны, тревожные сны! Близка моя кончина, и сны предвещают ее. Мой ослабевший пульс подтверждает предзнаменования снов.
Вдруг злобное пламя сверкнуло — в глазах короля, и он проговорил еле слышно:
— Но тот умрет прежде меня!
Придворные заметили, что король проснулся, и один из них спросил, угодно ли будет его величеству принять лорда-канцлера, который дожидается в соседней комнате.
— Пусть войдет! Пусть войдет! — пылко крикнул король.
Лорд-канцлер вошел и, склонив колено перед королевским ложем, сказал:
— Я выполнил вашу волю. По указу вашего величества, пэры королевства в парадных одеждах в настоящую минуту стоят в зале суда и, приговорив к смерти герцога Норфолькского, почтительно ожидают ваших повелений.
Лицо короля озарилось свирепой радостью.
— Поднимите меня! — сказал он. — Я сам предстану пред моим парламентом и собственною моею рукою приложу печать к приговору, избавляющему меня от…
Голос его оборвался; краска на щеках заменилась пепельной бледностью; придворные опустили его на подушки и поспешили привести в чувство лекарствами. Немного погодя король грустно сказал:
— Увы, как жаждал я этого сладкого часа, и вот он пришел слишком поздно, и мне не дано насладиться столь желанным событием. Иди же, иди скорее, — пусть другие исполнят этот радостный долг, который я бессилен исполнить. Я доверяю мою большую печать особой государственной комиссии; выбери сам тех лордов, из которых будет состоять эта комиссия; и тотчас же принимайтесь за дело. Торопись, говорю тебе! Прежде чем солнце зайдет и подымется снова, принеси мне его голову, чтобы я мог посмотреть на нее.
— Воля короля будет исполнена. Не угодно ли вашему величеству отдать приказание, чтобы мне вручили теперь же большую печать, дабы я мог исполнить это дело.
— Печать? Но ведь печать хранится у тебя.
— Простите, ваше величество! Два дня назад вы сами взяли ее у меня и при этом сказали, что никто не должен касаться ее, пока вы своей королевской рукой не скрепите смертный приговор герцогу Норфолькскому.
— Да, помню: я действительно взял ее, — помню… Но куда я девал ее?. Я так ослабел… В последние дни память так часто изменяет мне… Ничего не понимаю, не знаю…
И король залепетал что-то невнятное, покачивая седой головой и безуспешно стараясь сообразить, что он сделал с печатью.
Придворные опустили его на подушки.
Наконец лорд Гертфорд осмелился, склонив колено, напомнить ему:
— Ваше величество, дерзну доложить вам: здесь многие, в том числе и я, помнят, что вы отдали большую государственную печать его высочеству принцу Уэльскому, чтобы он хранил ее у себя до того дня, когда…
— Правда, истинная правда! — воскликнул король. — Принеси же ее! Да скорее, потому что время летит!
Лорд Гертфорд со всех ног побежал к Тому, но скоро вернулся смущенный, с пустыми руками.
— С прискорбием должен сообщить моему повелителю королю тягостную и горькую весть, — сказал он, — по воле божией недуг принца еще не прошел, и он не может припомнить, была ли отдана ему большая печать. Я поспешил доложить об этом вашему величеству, полагая, что вряд ли стоит разыскивать ее по длинной анфиладе обширных покоев и зал, принадлежащих его высочеству. Это было бы потерей драгоценного времени.
Стон короля прервал его речь. С глубокой грустью в голосе король произнес:
— Не беспокойте его! Бедный ребенок. Десница господня отяжелела на нем, и мое сердце разрывается от любви и сострадания к нему к скорбит, что я не могу взять его бремя на свои старые, удрученные заботами плечи, дабы он был спокоен и счастлив.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.