Время ненавидеть

А-а, вот смешно-о! А ваш дурак невинно глазами хлопает: какая разница – «Чинар» или «Анчар», опечатка, никто не заметит, не опровержение ведь давать!

– Надо было! Надо было дать! – обрадовался Гребнев. А ведь действительно никто не заметил, даже Пестунов. – Нашли кого щадить! – Определенно ведро бальзама вылил Долганов на его душевные раны…

– Себя пощадил, Павел Михайлович, себя! Так оно проскочило, и мало кто заметил. А представляете – отдельной заметкой: «В прошлом номере замечена опечатка. Вместо «столовая «Анчар» следует читать «столовая Чинар». Приятного аппетита. Кушайте на здоровье!». Ну! A-а, вам смешно-о…

Гребневу было смешно. И хорошо. Долганов умел вести речь. Говорил о своих проблемах легко, не нудя (Войдите в мое положение! Ну, войди-ите! Пожалуйста!), а как бы приглашая разделить большое удивление. Балагуря, убеждая всех и себя: проблемы-то мы решим, но ведь смешно, право слово!..

– Я после этого «Анчара» за своим кавказским поваром месяц как привязанный ходил, уговаривал. Тот все порывался кровью смыть. «Такой абид! Такой абид!». Хоть не уехал обратно – и то благо. Где я еще одного шеф-повара достану?! С кадрами вообще та еще проблема. Я вон старшего инструктора год высматривал. Квалификация нужна, контактность, чувство юмора. Не каждого поставишь. Ставлю Волгина. И что бы вы думали? Ну, хотя бы предположите!

Гребнев чуял новую байку и с удовольствием ее ждал.

– Преотлично! С чувством юмора у Волгина даже перебор оказался. Вот представьте: прибывает группа, тридцать человек. Очень издалека. Ну, не видели они никогда утопленников!

– Кого-кого?!

– Что? Ну, «утопленников». Пакетики с чаем, которые в чашку окунают. На веревочке. Тот же Волгин их так окрестил – прижилось. Но мера должна быть? И вот вы представляете: у группы – завтрак. Ну, не сводила их раньше судьба с «утопленниками»! Спрашивают: «Что с ними делать?». Этот обормот инструктирует: «Вы их, – говорит, – засовываете в рот, чтобы веревочка свисала. Пальцами веревочку придерживаете, чтобы пакетик не проглотить, и запиваете кипятком!». Представляете? Вхожу в столовую – сидит группа в тридцать человек с веревочками из рта и, щуря глаза, хлещут кипяток!

Гребнев смеялся, очень живо представив картину. Глупость несусветная, но смешно.

– Так! – снова воздел палец Долганов. – По поводу чая. Сделаю-ка я нам кофе.

– Там почти не осталось, – извинился Гребнев. – Но можно наскрести. Банка сбоку. А джезва здесь.

Долганов подхватил джезву, взвесил ее – пустую, с гущей – на руке:

– Сколько же вы сюда кофе вбухали? Нерационально. Я вас сейчас приятно удивлю! – Сыпанул остатки в старую гущу, еще что-то сыпанул из пряностей, снова проколдовал на кухне у плиты, куда было дернулся Гребнев. – Сидите уж со своей ногой! – Комментировал свои действа: – Совсем убавляем газ. Теперь полный огонь. Чадит, так! Снова убавляем. Поползло! Теперь несколько капель холодной воды из-под крана. Готово!

А Гребнев был уверен, что кофе у него всегда получается отменный! Все познается в сравнении. Ни в какое сравнение кофе Долганова не шел. И крепко, и вкусно, и запашисто, и ведь почти из одного жмыха.

– Торт как раз… – попытался внести посильный вклад в общий стол Гребнев.

Они оба посмотрели на торт, переглянулись.

– Или его в морозилку положить?

– Его надо положить в бак для пищевых отходов, – наставительно произнес Долганов. – Если позволите… – Он одним плавным пассом прочертил дугу, подсунул под коробку ладонь, поднял над головой и торжественно вышел: – Я сейчас.

Дунуло по ногам. Вернее, по ноге. Гипс непродуваем для сквозняка. Долганов вышел на лестницу. У Гребнева юркнуло ощущение, он не успел его ухватить – потерялось. Долганов вернулся все с тем же тортом:

– У вас там переполнено. Ничего! Буду уходить, напомните. А пока пусть… украшает, – вернул коробку на место.

– Да не стоит, что вы, Святослав Борисович!

– Стоит! – назидательно показал палец Долганов. – Кондитерским изделиям срок хранения – двадцать четыре часа. А он у вас, судя по всему, уже такой долгожитель! Или вы его собираетесь хранить вечно?

– В памяти. Исключительно в памяти! – глубокомысленно сделал попытку пошутить Гребнев. И чтобы уже закрыть тему: – Хранить вечно, да!

– Не много есть того, что стоило бы хранить вечно. В памяти, – столь же глубокомысленно и неудачно пошутил Долганов. – Испорченный желудок гарантирую.

Да, тема себя исчерпала. Пришел спад. Молча пили кофе. Звякнула ложечка. Проявился ранее неслышный гуд – монотонный и непонятно откуда.

– Я все хочу спросить, Павел Михайлович. У вас магнитофон как обогреватель работает?

– Ах ты ж!.. – Гребнев заерзал, силясь встать. Так вот что за гул! «Паузу» нажал, а из сети не выключил!

– Я сделаю, сделаю! – опередил его Долганов, Встал, обогнул столик, щелкнул клавишей. – Работали?

Светский вопрос. Нет, обогревался!

– Вот давайте и вернемся к работе, – Долганов снова обнажился в улыбке – искренней и чуть смущенной. – Я вам не буду рассказывать о всех своих сложностях в связи с предстоящим строительством, реконструкцией, «косметикой». Вы сами работали на монтаже и можете себе представить, каково все это – охватить общим взором…

Странное дело, Долганов выкладывал практически те же аргументы, что и сам Гребнев ночь назад, когда в собственной накрутке черпал веселую злость: «Говорите, слияние турбазы и санаторного комплекса?! Говорите, все для блага отдыхающих?! Говорите, «де дуню не побеспокоим»?! Говорите, если что, то лучшие санаторные палаты к его услугам?!».

Долганов так и говорил. А странное дело потому, что Гребнев чувствовал, как переубеждается, переоценивает ценности. Очень неуютно себя чувствовал.

Хотя в самом деле – какие контраргументы? Эмоции? Ладно, не будем отбрасывать эмоции.

Санаторий – не просто для отдыха, но и для лечения. Сотни отдыхающих (не персон, не зарубежников) автоматически лишаются возможности… Дети! С предрасположенностью к сердечным, туберкулезным и так далее. Вывозить ежегодно на юг? Юг не безразмерный. Как, впрочем, и кошелек у родителей. А из-за капризов одного старика сотни тех же детей будут томиться в прожаренных городах, пыль глотать. Каникулы, называется! Вцепился в свою игрушку и не подпускает. Ему же объясняют: это не игрушка, она для дела нужна, для настоящего дела! А для старика – только забава. Наверное, единственная забава, которая у него есть. Но ведь забава! На старости лет. В самом деле, не относиться же всерьез к мельнице как к единственному и незаменимому производителю муки на район! В каждый населенный пункт хлеб фургонами привозят. На один такой фургон мельнице неделю молоть не перемолоть. Кто спорит – преотличная забава! Но такой забаве можно найти более рациональное применение, чем утешение в старости. Нет! Вцепился! А в качестве самого веского довода – первобытное «Зашибу!» Кстати, мельник не единственный, кто вцепился в мельницу. Долганов не будет посвящать Гребнева во все перепитии, но скажет: когда он докладывал в области о планах и перспективах, то кое-кому (без фамилий!) идея настолько понравилась, что появилось мнение (Гребнев знает, что такое: «Есть мнение»?) о создании этакого персонального уголка отдыха – для очень узкого круга на очень высоком уровне. Долганов чудеса изворотливости проявил, пока убеждал: для массового отдыха место идеальное, а вот для избранного круга – не вполне. И убедил! Хотя проще было согласиться, а уж дивидендов собрать с этого согласия и того проще. Не так ли? Вот такие эмоции…

Гребнев «валился». Долганов был точен и логически, и эмоционально. Гребнев согласно кивал. Все становилось с ног на голову. А в голове слабо пульсировало: «получается, что мельника я предаю».

Почему «предаю»? И что значит – «предаю»! Вроде Гребнев ему на верность не присягал. Друг мой единственный! Преданный! То есть в смысле верный – преданный мне, а не в смысле – преданный мной.

Мельник Гребневу «пришелся», а Парина Гребнев на дух не выносит. И если Парин поливает мельника сомнительными слухами, то Гребнев вдвойне – за мельника. Но Долганов тоже на дух не выносит Парина. И оперирует Долганов не сомнительными слухами, а вескими доводами и не менее вескими эмоциями – в свою пользу, в пользу дела. Дела!