Время ненавидеть

– Перестань! Ну, перестань! Ну, не на кухне же…).

М-мда, Валентина…

Все-таки одна штуковина сорвалась, продребездела по плите и – на пол. Теперь сгибай свою несгибаемую, местами загипсованную фигуру в поисках. Загадочный предмет: то ли картофелемялка, то ли чегототамдавка – Гребнев так и не усвоил. Упала. Это кто же такой загадочный к Гребневу в гости торопится? Не нож. Не ложка. Черт знает кто и что!

Грянулась картофелемялка об пол и обернулась чудищем невиданным…

Кофе получился. Гребнев предвкушающе потер ладони. Торт с крррэмммом громоздился на столике, настырно «поздравлял», по-прежнему не вызывая аппетита. Ненормальная муха, которая не заснула на ночь, села на цукат и тоже предвкушающе «потерла ладони». Кыш. Теперь и подавно не будет есть Гребнев это… с крррэмммом. Пусть чудище невиданное съест. Или Парин! Придет Парин с грушами еще раз, а Гребнев ему – торт: кушайте, кушайте! Хоть Парин как раз и не придет. Парин теперь официально выразил свое неудовольствие и делает скандал. Еще, чего доброго, на самом деле вызов на сессию задробит. «Поздравляем!» Есть с чем!

Кофе действительно получился. Настоящий, без сахара. Необходимой кошмарной крепости. И можно, как ненормальная муха, не спать, а работать…

Работать отменно! Нога сама нашла оптимальное положение, не мешала. Зуд спрятался. Магнитофон никаких забастовок не объявлял. Клавиша «паузы» не западала, исправно отщелкивалась после каждой остановки. Наверное, мельник благотворно влиял на аппаратуру – незримо, но голосом присутствовал. И влиял.

Работалось отменно!

«Иной раз и рассердишься на нее. Когда вдруг закапризничает. Старая уже, характер бесов. Упрется – и колесом не пошевелит. А то жернов вертит, как юла, да напоказ этак. Стремно, а без толку, с зазором. Ну, накричу на нее… Потом, правда, миримся. Вот я ей все обещаю турбинку. Вместо наливного колеса поставлю. Обнова!..».

«… Он себе растет и живет. Много ли ему осталось? Старик совсем, макушка лысая, и жук изъел. А эти-то! Спилить, спилить! Пусть сначала хоть какой прутик в землю приживут, и чтобы тот гораздым деревом стал. А то: спилить! Я им спилю! Я им головы-то каждому спилю, вот откуда тараканы-то брызнут кучей!».

«… Герр Донат ихний все мне журнал какой-то разлинованный совал: заноси, мол, в него все до грамма. Непонятный какой-то журнал, сложный. Где уж нам, необразованным, в нем разобраться! Ну, раз уж надо, то, конечно, запишем чего ни есть в тот хитрый журнал. А для себя в книжечке черкнем. Так что даже не мешком, а подводой хлеб в лес шел…».

«… В плену-то. Жалкие какие-то. Вот глаза у них не волчьи уже, а собачьи какие-то, бродячие. Тоже люди. Горазд плохие. Но люди…

Потом, значит, незадача такая получилась – трех недель не прошло моей службы и… То я конвоировал, а то меня…».

«А паренек тот – что ж, паренек. У него своя правда была, понимать надо. Каждого понимать надо. Паренек-то совсем распашонок. Видимость одна, что взрослый. Какая у него правда? Время было…».

Гребнев поспешал за голосом, списывая механически, почти синхронно. Настроение сохранялось. Что-то уже складывалось. Увлекся. Не замечал, что кофе остыл. Что кофе кончился. Что торт с крррэмммом оплыл, сбился набок. Что за окном проснулось, зачирикало и засвиристело. Что уже светло. Что вот и солнце, а у него все лампа светит.

Еще одно подтверждение, что тяжелая работа требует полного на ней сосредоточения. Да, тяжелая! Даже если за собственным секретером, в собственной квартире. Один. Ночью. То есть уже утром.

– Здравствуйте! – звучно рокотнуло у Гребнева за спиной, прямо в затылок. – Днем с огнем? Преотлично!

Гребнев сильно вздрогнул.

– Хотите, я вам скажу, что вы обо мне думаете? – В Долганове не было фальши. Он располагал к себе – открытость и дружелюбие. И улыбка открытая и дружелюбная, ждущая ответа. Как если бы учились в одном классе, и связывало их многое: общие драки, общие побеги с контрольных, общие тайны о первых симпатиях. А теперь сто лет прошло, и Гребнев, чертяка, все забыл, вот даже Долганова забыл, а Долганов все помнит, и Гребков же сейчас вспомнит и после неуверенного «Как же, как же…» радостно заорет: «Да это ж ты-ы-ы!!!». И тот столь же радостно заорет в ответ: «Я-а-а!!!».

Гребнев видел хорошо пожилого человека, с которым никак не мог учиться в одном классе. Но человек этот явно много хорошего слышал и знал про Гребнева, а кроме того, был уверен, что Гребнев, в свою очередь, много хорошего слышал и знал про него. Что с того, что не виделись никогда? Зато сколько слышали! «Да это ж ты-ы-ы!!! Я a-a!!!». Взгляд был без обманки – распахнутый, не вскользь мимо, не в область живота уперевшийся, а навстречу – на встречу.

Гребнев встретил взгляд, поежился от такого напора непринужденности. Стало неудобно. За себя.

– Нет, вы хотите, я вам скажу, что вы обо мне думаете? Хотите?

– Хочу! – принудил себя Гребнев к встречной, ответной непринужденности.

– A-а! То-то! – обрадовался Долганов. – Вы думаете: не мытьем, так катаньем. Вы думаете: сейчас начнется обработка, раздача пряников, если уже кнутом не получилось. Посулы благ в обмен на молчание. А то у Долганова и проектная документация давно готова, и смета составлена, и шефы от предприятия рвутся на объекте отработать, и санаторный комплекс вот-вот сольется с «Кроной» – только мельник артачится. А некий журналист, считающий себя без страха и упрека, взял сторону мельника, еще чуть-чуть, и все испортит несвоевременной публикацией. Сейчас Долганов будет уламывать бесстрашного и безупречного журналиста!

– А что, не так? – грубовато ответил Гребнев, пряча за грубостью неловкость.

– Да! – шумно обрадовался Долганов, щелкнул пальцами, обезоруживающе захохотал. Смеялся честно, запрокинув голову, хлопая себя по бокам. Отзвучал. И неожиданно: – Вы завтракали? Я – нет. Не возражаете?

Гребнев не возражал, но ему стало вдвойне неловко: «хреновинки» унес Пестунов, бадигинский кус мяса он сам машинально уговорил в чесоточную ночь, кофе – пригоршня праха на дне банки, и на полджезвы не хватит. Пусто. Один компот от Валентины в холодильнике мерзнет. Торт еще оплывает.

– Преотлично! Вот и позавтракаем! – заключил Долганов. – И давайте без ложных… этих самых.

Гребневу стало неловко втройне, когда Долганов извлек из отличного «дипломата» с наборным замком отличную палку колбасы, крохотные баночки с отличным гусиным паштетом, креветками, икрой минтая.

– Ну, хлеб-то у вас есть?

Иных подобных Гребнев числил в пижонах. Даже в п-пиж-жонах. Седеющих висками, нестареющих, мужественнолицых, кварцевозагорелых, несущих на себе «импорт», который и дефицитом не назовешь – потому что дефицит это то, что очень трудно достать, но можно, а такой импорт достать невозможно.

Иные подобные для Гребнева состояли в п-пиж-жонах, плейбоях, х-хозяевах жизни: они подавали себя и знали себе цену, постоянно эту цену демонстрируя.

Долганов себя не подавал, он таким был. Мягкий костюм – мятый, «по идее» мятый, а не из-за долгого незнакомства с утюгом. Мягкие бескаблучные туфли – бесшумные, удобные, мнимо неказистые. Мягкая, скрадывающая сорочка – скрадывать-то нечего, ни брюха, ни складки – пресс! Шейный платок на небрежном узле. Цвета «песок и море». Все неказистое, но еще как казистое. Своеобразный мужской вариант «маленького черного платья». Но не раздражало. Не манекенщик, рядящийся под плейбоя, застывающий в неестественно-естественных позах с дурацким шейным платком перед камерой для журнала мод. И не псевдохозяин жизни, рядящийся под журнал мод. А нормальный парень, герой французского боевика – и все симпатии на его стороне. Он – такой. Одет так потому, что всегда так одет. И шейный платок ему нужен не из пижонских молодящихся соображений, а исключительно чтобы… ну, лоб промокнуть, когда всех победит.

На завтрак? Паштету, креветок, икры, кружок «майкопской» – знает Гребнев такое название или хотя бы помнит?

– Я же сказал, давайте без ложных… этих самых. Все-таки праздник! Выборы. А это по заказу-наряду – набор выдавали. Как кандидату в депутаты. Противненькая практика, я вам скажу, – меня выбирают и за это кормят редкостной колбасой. По логике не меня должны кормить дефицитом, а тех, кто выбирает. Вы уже голосовали сегодня? Ах, да… нога. Ничего, к вам на дом должны с урной прийти.. Вот давайте в знак молчаливого протеста против сложившейся порочной практики распределения благ позавтракаем чем исполком послал: избиратель и избираемый… У племянницы свадьба через месяц, у них там на Урале с продуктами не очень – весь набор им и пошлю. Но думаю, от нее не убудет, если мы сообразим маленький завтрак. Так есть у вас хлеб?