Вокруг крючка

— Скажи! — удивляется дед. — И чего он их сюда затащил?

А сам затаился за углом и смотрит.

Вышел петух на середину тока. Огляделся сперва, потом заклохтал. Зовет, значит, кур: питание обнаружил. Верно, пожалуй, смекнул петух: под старой соломой всегда червяков полно. Однако звать-то зовет, а сам до чего быстро башкой вертит. Осматривается. Все же растравил кур. Заинтересовались. И тут петух от них боком, боком…

И вдруг из самой чащи как метнется лисовин. Здоровущий, рыжий. Словно полымя. Цоп курицу, серую молодку, — и обратно в кусты.

Тут, конечно, произошел целый переполох. Дед вперед выскочил; куры вокруг него мечутся, орут. И сам дед вопит так, что за Медведицей-рекой слышно.

А петух чешет на деревню обратно. Несется, широко так ноги расставляет. И ведь молчит, не пикнет даже! И никак не оглядывается.

Так и пришлось самому деду вместо петуха кур домой провожать. Привел — делать нечего. А на дворе их петух опять встречает. Приветствует как ни в чем не бывало. Еще горло, подлец, дерет.

А надо заметить, прибыл в ту пору к деду племянник. Для отдыха, на каникулы. Сам ученый по ветеринарному делу. На третий курс в институте перевалил. Так что голыми руками не ухватишь! Поведал ему дед историю эту, а племянник и говорит:

— Это тебе попал петух неполноценный. Извращенный петух. Такие отклонения от нормы у животных иногда наблюдаются. Есть даже одна научная теория…

— Не знаю, — отвечает дед. — Слаб я насчет науки. А что неполноценный — это, пожалуй, верно. Приходится, гляжу, нечистый дух, опять в Кимру ехать и петуха за полцены отдавать. Ведь он этаким манером последних кур изведет.

Сколько дед Стулов выручил за петуха, неизвестно. Но только вернулся с базара веселый. И нового петуха привез. Тоже красивый петух оказался. Зобастый. Сам серый, а на груди пелерина золотистая. Гребень тонкий, высокий. Ходит гордо, словно ноги замочить боится. И глазок правый чуть прищурен: вот-вот подмигнет. Ладный и, похоже, деловой петух.

Но, представьте, и этот с брачком вышел.

Во-первых, кур зря гонял. Обманывал кур. Ходит, ходит, вдруг клювом начнет долбить. И таково приманчиво заквохчет — давайте, дескать, сюда! Угощаю! Куры со всех ног. А он и не нашел ни лешего. Ничего нету! И уже в другом месте квохчет — новый сигнал дает. Куры опять к нему. И там пусто! Совсем запутал кур. Симулянт форменный!

Бывало, сидят племянник с дедом на ялике — лещей караулят. Племяннику уж и есть охота, и рыба не берет, и солнышко вовсю палит, а дед все обожди да обожди. Ну, тогда приходилось тому на хитрость идти:

— Что-то, — скажет, — дедушка, кур наших не видать…

— Ах ты, нечистый дух! — всполошится дед. — Вынай скорей удочки! Поехали! Опять, значит, спать увел!

И верно. Подчалят к берегу, зайдут на сеновал — и вот картина: сидят куры на насесте, глазами хлопают. Даже заметно — тоскуют куры. А петух с краю устроился, поближе к двери. Левый глаз закрыл, а правый (это которым он будто подмигивает) — тот открытый. Так что, пожалуй, в полный сон и не спит, а только, как дед выразился, кимарит. Выходит дело, ревнует петух.

И с такой неправильной жизни орать возьмется не в час. Не в положенное петухам время. А тут, как на грех, у племянника непромокаемые часы встали (он сдуру нырять с ними придумал) и ходики в избе засорились. Из-за этого дед даже дежурство раз чуть-чуть не проспал. Он в это лето сарай по ночам сторожил колхозный.

Так опять выходит — с петухом нехорошо! У соседей куры целый день по воле гуляют, поправляются. А дедовым вся и прогулка — два часа. Загоняет, окаянный, на сеновал. Отощали куры. Даже яйца бросили класть.

Что делать? Дед опять к Макарию. Правда, дал тот одно видение. Однако не по существу. Муть какая-то привиделась. Будто они вместе с дедом рыжики собирали. В Раковском сосняке. А про петуха даже упоминания не было.

Дед племяннику жаловаться. А тот зубоскалит:

— Ишь, — говорит, — какого Отеллу на базаре выискал. Везет же тебе; дед. Впрочем, это тоже случай любопытный. Патологический случай. Есть, между прочим, такая научная теория…

У деда от злости даже борода затряслась:

— Ну обожди, — говорит, — лоботряс. Вернешься в колхоз на работу, — тебе за такую науку дадут мужики жизни…

Так и пришлось этого ревнивца ликвидировать. С рожками бабка его сварила. В большом чугунке. Неплохо, надо сказать, получилось. Наподобие лапши.

А все же без петуха в хозяйстве не годится. И занял до времени дед петуха в Новой деревне. У снохи. Невзрачный оказался петушонка; инкубаторский, из сирот. В хвосте до комплекта перьев не хватает. Одна лапа убогая — шпоры нет. Гребень — смотреть не на что. Сам белый, а на спине ему сноха отметину сделала. Красной краской, суриком. И поет очень неважно. В два приема как-то поет. С перепадиной. Сначала «ку-ку» крикнет, а потом крыльями завертит, глаза заведет кверху, словно тенор какой, остановку сделает долгую и только после этого песню закончит. И то не чисто, а со скрипом. Смех один, а не пение. И от этого деду нехорошо делается.

А уж обжора оказался! И опять деду забота: начнет кур мятой картошкой кормить — палку с собой тащит, петуха гонять. А иначе тот один полбадьи уберет и, пока вдосталь зоба не напихает, ни единой курицы к еде не допустит. Даже, случалось, от подруг своих ногами отбивается.

Племяннику опять смех:

— Тетя, — говорит, — Агаша, — сноха, значит, дедова, — в питании этого петуха, видимо, не ограничивала. Полную предоставила ему свободу. Клюй, чего хочешь, если где найдешь. Не вмешивалась в птичкину жизнь. Вот он после такой диеты у тебя и наверстывает.

— Да! — скребет в затылке дед. — Этот уже и не в два, а в четыре горла взялся. Иного мерина прокормить дешевле!

А петух, надо сказать, очень к деду привязался. И ходил за ним, как пес какой. А то, бывало, начнет дед в огородчике табак полоть. Уткнется бородой в грядку. И вдруг над ним тень мелькнет. Подымет дед голову. А это петух рядом стоит и таково пристально деда разглядывает… Чудной какой-то петух!

Но, пожалуй, недолго бы зажился и этот петух на дедовых харчах, когда бы не последний случай.

Поглядел раз племянник на дедову лысину и говорит:

— Следует, дедушка, от греха бородавку твою ликвидировать. А то, гляди, еще пухнуть начнет. И организуется со временем из нее неприятная болезнь — рак. Существует даже такая медицинская теория, что подобные желваки удалять надо. Заблаговременно.

Растревожился дед после таких слов. И дает согласие на операцию.

— Тем более, — говорит, — что жизнь подходит очень интересная. И никакого мне нет расчета раньше времени ноги протягивать. Я, — говорит, — знаешь, какого борова к рождеству выкормлю. Пудов на девять! Это понимать надо! Опять же двор скотный дранкой покрыл. Посчитай-ка, сколько это на трудодни получается? Корова по деревне больше всех молока дает — даже бабка обижаться стала: крынок, говорит, не хватает. Стало быть, один у меня выход — ехать! И ложиться на операцию! А бородавка и верно что-то чесаться начала. Особенно если в субботу баню пропустишь.

Так и собрался на другое утро в Кимры. Плетуху вычистил, при оказии петуха купить, кстати, и день выходил базарный. Бороду маленько ножницами подровнял. Рано в общем исправился. До катера еще часа три осталось, а пристань с деревней рядом, на веселой реке Медведице.

«Дай, — думает дед, — я часик сосну в огородчике. И не совестно ли будет святителю отказать мне на случай такой в видении?»

Подложил ватник под голову и улегся под яблоней. А старухе наказал себя к катеру разбудить…

Заснул дед без промедления. Лежит, похрапывает. И видится ему сон. И такой это сон вышел замечательный, что дед его нам четыре раза в тот день рассказывать принимался, и все в подробностях…

Видится деду, что бородавка у него и вправду расти начала. И уже не с клюквину оказалась, а с доброе яблоко антоновское. Но почему-то с небольшой червоточиной. А напротив деда Макарий Калязинский стоит в полном духовном облачении. Вокруг головы венец светлый, иначе нимб. Рука правая поднята, и палец на ней торчит назидательно.