В железном веке

Разве то, что он принял, скитаясь по извилистым лесным тропам Шварцвальда, за громады гор, которые вот-вот рухнут и раздавят его, не оказалось чем-то бесконечно малым, ничтожным? Как много он ждал от этих ничтожных пустяков, от того, что мир считал ценным, — и как скромен был в своих требованиях к самому себе, к своей духовной личности! Тому, что не имело значения, он отдавал все свое время, и ему некогда было прислушаться к самому себе. И вот он бродит здесь, лишенный всего, и несет в себе — пусть это кажется самоуверенностью — целый мир!

Йенс Воруп в те дни невольно вспоминал о старике Эббе. Только теперь он понял, почему старик всегда был счастлив, — самое лучшее, самое важное он носил в самом себе! Это можно, пожалуй, сказать обо всех. Но лишь немногие умеют уважать свой внутренний мир. Большинство же только тогда постигает, какое несет в себе богатство, когда оказывается, как он сейчас, между молотом и наковальней.

Да, так оно и есть! И только этим можно объяснить, что великий немецкий народ был в силах вытерпеть все, что на него обрушилось: все ужасы и увечья, поражение и крах, — и все-таки продолжает жить, как живут птицы, что вьют себе гнезда по весне. Когда однажды Йенс зашел пообедать в горную харчевню, он случайно попал в многолюдную компанию шварцвальдских крестьян, справлявших свадьбу. Они пригласили и пришельца. И Йенс увидел, что тотчас после венчания, пока накрывали столы, начались танцы. Им было невтерпеж — так хотелось поплясать наперекор всему!

В Германии выкашивались и большие, жизненно важные замыслы. Этот необычайный народ, который Йенс полюбил в своих скитаниях, как он живуч! Точно растение, вырванное с корнем и все еще продолжающее цвести. Ослабленный, изувеченный ужаснейшей из гроз, какие знала история, измученный бедствиями — он бился и трудился, как трудятся муравьи, создавая совершенно иной порядок в мире. Многие остались без рук и без ног; они напоминали беспомощных насекомых, у которых какое-то жестокое существо — может быть, легкомысленный ребенок — оторвало крылья и ножки, — и все-таки они улыбались навстречу солнцу! И никогда еще самому Йенсу солнечный свет не казался таким прекрасным и мир таким великим и чудесным, как теперь.

И вот здесь бродил Йенс Воруп с Хутора на Ключах, «селитренный проповедник», самый культурный крестьянин в мире, и учился жизни. Он учился у растоптанных войной людей смотреть новыми, радостными глазами на все, что может вобрать в себя только горячая и открытая душа: свет и сознание, что ты живешь. Только на этой основе, такой ничтожной с обывательской точки зрения, можно было заново построить жизнь.

«Ко мне все это пришло слишком поздно», — думал Йенс. В часы серьезных размышлений он чувствовал себя как приговоренный к смерти, казнь которого все откладывается и который понял всю прелесть бытия, только когда ему был вынесен смертный приговор!

И все-таки приходилось возвращаться домой и подставить голову под топор. Но ему становилось все труднее решиться на это и принять наказание от тех, кто был не в меньшей мере виновен, чем он.

Мария и дети... Нужен ли он им? Обходятся же они как-то без него. Так уж повелось, что они жили своей жизнью, а он был в стороне; сам Йенс и принудил их к этому: ведь он был целиком захвачен всяким ненужным вздором. Если бы еще с ним был Арне! Ему нужен был хоть один единственный человек, который бы поверил ему и принял его таким, каков он есть. Жизнь так щедра, так бесконечно расточительна! Хоть частица ее даров могла бы достаться и ему, он так нуждается в них.

Йенс Воруп поселился на несколько дней в маленьком шварцвальдском городке, бродил по улицам, заглядывал сквозь маленькие окна в квартиры трудолюбивых горожан и удивлялся; даже самые обыкновенные вещи казались ему новыми и интересными. Тут все вынуждены были работать с раннего утра до позднего вечера, и дети, и старики. Некогда это ведь было его идеалом. Теперь он поймал себя на том, что находил это безотрадным. Каждый городок здесь, в предгорьях, как будто бы выполнял особую задачу, стар и млад ревностно делали свое дело. В том городке, где остановился Йенс, это было производство часов. В каждом маленьком домике вся семья сидела и собирала часы, везде раздавалось их тиканье; казалось, что само время здесь у себя дома.

И несмотря на эту тяжелую работу, эту борьбу за черствый кусок хлеба — городок готовился к карнавалу.

Не безумие ли? Странно было смотреть, как истощенные, недоедающие люди собирались веселиться, — еще туже затягивали пояс и продавали свое тряпье, чтобы купить маскарадный костюм.

Казалось, люди не могут представить себе ничего более важного и прекрасного, чем вырядиться шутом; пять лет эта своеобразная жажда веселья оставалась неутоленной. Правительство и в этом году запретило карнавал, но город решил во что бы то ни стало отпраздновать масленицу, хоть бы сам чорт был против! В этом было что-то такое, отчего у Йенса буквально захватывало дух, — непонятная, неискоренимая жизнерадостность! Ведь вся страна была сплошной кровоточащей раной!

Когда дерутся собаки и одна из них уползает истерзанная, приходят другие и помогают ей зализать раны. Но вот лежит поверженный, истекающий кровью народ — и ему самому приходится искать спасения от окончательной гибели! И, зализывая свои раны, он вдруг поднимается и начинает наигрывать плясовой мотив! Все вокруг Йенса усердно мастерили себе карнавальные костюмы, сочиняли комедии, репетировали живые картины, вырабатывали маршруты процессий. «Король шутов» и его «совет шутов» в продолжение карнавальной недели действительно всем заправляли в городе. Никто не работал, никто не думал ни о делах, ни о благоразумии, день и ночь люди пировали, плясали, пили! Весь город полон был гула, пения, музыки! Не приходилось и думать о сне.

Йенс Воруп закружился вместе со всеми — и, закружившись, вошел во вкус. Это было у него в характере — взявшись за что-нибудь, довести дело до конца. Его можно было найти повсюду, где кипело веселье; оно напоминало ему нечто знакомое: ажиотаж мировой войны дома, в Дании. Там тоже плясали, так сказать, на вулкане! Но здесь никто не выжидал удобной минуты, чтобы поразбойничать. Здесь сама радость жизни, вспыхнув ярким пламенем, прорывалась сквозь все заграждения. И в этом была своеобразная красота! С юных дней, со времени учения в Высшей народной школе, Йенс знал, что человек способен подняться на большие высоты. Теперь ему стало понятно — что человек уходит корнями глубоко в землю.

Казалось, у трезвого, практического Йенса Ворупа вдруг выросли за плечами крылья мотылька, — и создала их мановением волшебного жезла бедность, самая нагая бедность! В этой жизни, в которой все шлюзы открыты, таилось своеобразное очарование, — люди опьянялись острым ощущением того, что она каждую минуту может принести с собой неожиданные чувства, необычайные приключения!

В те дни ему пришлось однажды ехать в поезде вместе с молодой женщиной. Он не мог определить, к какому общественному слою она принадлежит; в беседу друг с другом они не вступали. Она была бедно одета; но так были одеты почти все, — в военные годы наряды успели износиться. Хуже было то, что голод оставил следы своих когтей на ее лице: у нее были тяжелые темные веки и черные круги под глазами. Когда она вышла на минуту из купе, Йенс опустил в ее ручной саквояж большой пакет с копченым салом и бараниной, еще не тронутый им. Он сам не мог понять, откуда у него взялась эта безрассудная мысль и смелость привести ее в исполнение. Когда дело было уже сделано, он вспомнил, что в пакете была маленькая серебряная солонка с ложечкой и что Мария наверняка заметит исчезновение привычной вещи, которую она к тому же получила из родительского дома.

Это даже немного взволновало его; он все спрашивал себя, что скажет Мария, когда он вернется домой и объяснит ей, как он лишился ее серебряной солонки; к тому же она по природе ревнива; а ведь существовало еще столько других причин для нападок на него. Этот сам по себе незначительный расход тяжело ложился на его теперешний бюджет, но он вскоре забыл о происшествии; время и обстановка не располагали к угрызениям совести. Всюду люди плясали под один и тот же мотив: