Страница 177 из 255
Но родословная Краславских мало занимала Поланецкого, и они вернулись к дамам, тем более что пришел Завиловский — Поланецкий пригласил его к чаю, пообещав показать фотографии с итальянскими видами. Целые кипы их лежали на столе, но Завиловский взял Литкин портрет и не мог оторвать восхищенного взгляда. Поздоровался с Машко и опять стал его рассматривать, продолжая начатый разговор.
— Никогда бы не подумал, что это настоящий, живой ребенок, а не вымысел художника, — сказал он. — Головка прелестная, а выражение какое! Это ваша сестренка?
— Нет, — отвечала Поланецкая. — Этой девочки нет в живых.
Упавшая на это ангельское личико трагическая тень только усилила в глазах поэта его очарование, пробудив у Завиловского еще большее сочувствие, и он еще долго рассматривал портрет, то отстраняя его, то приближая.
— Я спросил, не сестра ли она вам, — сказал он наконец, — потому что сходство есть в чертах… верней, в выражении глаз… Да, что-то есть!
Завиловский говорил вполне искренне, но Поланецкий так свято чтил память покойной, что сравнение с Марыней, чьей красоте он сам отдавал должное, показалось ему профанацией. И, взяв портрет из рук Завиловского, он поставил его на место.
— Никакого сходства, по-моему, нет? — возразил он с горячностью, почти резкостью. — Решительно никакого! Не понимаю, как можно даже сравнивать!
— По-моему, тоже, — согласилась Марыня, хотя ее и задел этот резкий тон.
Но Поланецкому недостаточно было ее согласия.
— Вы знали Литку? — обратился он к пани Машко.
— Знала.
— Ах да, вы же ее видели у Бигелей.
— Да.
— Правда, сходства никакого?
— Правда.
Преклонявшийся перед Поланецкой Завиловский поглядел на него с удивлением, а тот любовался стройной фигурой пани адвокатши в сером облегающем платье, восклицая мысленно: «Как грациозна!»
Супруги Машко стали вскоре прощаться. Целуя руку Марыне, Машко сказал:
— На днях я, может быть, поеду в Петербург, не забывайте, пожалуйста, мою жену.
За чаем Марыня напомнила Завиловскому его обещание принести и прочесть стихотворение «На пороге» в другом варианте, Завиловский, который к ним сразу расположился, прочел не только это, но и еще одно, недавно написанное. Видно было, что он сам удивлен тем, как осмелел и разохотился.
— Мне кажется, мы уже век знакомы, хотя я был у вас всего два раза, — прочтя стихи и выслушав искренние похвалы, сказал он с такой же искренностью. — Мне это даже странно.
Поланецкий вспомнил, что сам сказал нечто подобное Марыне в Кшемене; но теперь принял слова Завиловского на свой счет.
А Завиловский имел в виду прежде всего Марыню; он покорен был ее внешностью, естественностью, добротой.
— Талантлив, бестия! Спору нет, — сказал жене после его ухода Поланецкий. — Он как будто немного изменился, ты не заметила?
— Подстригся просто, — ответила Марыня.
— А! И подбородок еще больше выдается.
Он встал и принялся собирать и укладывать фотографии на полочку над столом. Напоследок взял портрет Литки.
— Отнесу его к себе в кабинет.
— У тебя ведь висит там тот, раскрашенный, с березками.
— Да, но я не хочу, чтобы он лежал тут у всех на виду. Каждый, кому не лень, замечания будет делать, меня это раздражает. Ты не возражаешь?
— Нет, Стах, конечно, — ответила Марыня.
ГЛАВА XXXIX
Бигель настойчиво уговаривал Поланецкого не свертывать коммерческих операций и не браться очертя голову за иного рода дела. «Мы основали солидную фирму, — твердил он, — таких у нас раз-два, и обчелся, и обществу, и нам от этого польза». Было бы, по его словам, непростительно забросить дело, благодаря которому они почти удвоили свое состояние, но именно теперь всего разумней действовать с особой осторожностью и осмотрительностью, и эта первая смелая спекуляция, хотя удачная, пусть будет последней, не служа соблазном. Поланецкий соглашался: да, осторожность особенно необходима, когда дела идут успешно, но жаловался: контора не дает развернуться, хотелось бы заняться каким-нибудь производством. Но у него хватало практического смысла, чтобы не помышлять о собственной фабрике. «Маленькую иметь не стоит, — рассуждал он, — не выдержать конкуренции с крупными, которые выбрасывают товар en gros[95], а для большого дела средств не хватит. В акционерной же компании я бы не на себя работал, а на других». Он понимал также, что среди поляков акционеров найти нелегко, а чужаков привлекать не хотел, зная наперед, что к нему отнеслись бы с недоверием, — сама его фамилия оказалась бы уже помехой. Здравомыслие Поланецкого радовало Бигеля, для которого главным было сохранить фирму.
Но Поланецкого стало преследовать еще одно извечное, старое, как мир, желание: приобрести недвижимость. Благодаря выгодной спекуляции и записи в завещании Букацкого он сделался богатым человеком, но, несмотря на трезвый практицизм, испытывал странное ощущение, что это богатство, пусть и вложенное в надежные бумаги и запертое в несгораемой кассе, тоже бумажное и таковым остается, пока не сделается чем-то осязаемым, о чем можно сказать: «Мое!» Это странное желание овладевало им все сильней. Не что-нибудь невероятное, а скромный, но собственный угол, где можно чувствовать себя полновластным хозяином. Рассуждая об этом с Бигелем, он все доказывал, что иметь недвижимость — это, наверно, страсть прирожденная; ее можно подавить, но в зрелом возрасте она непременно пробуждается с новой силой. Бигель соглашался.
— Вполне возможно. Желание твое законно: ты женат и хочешь жить в собственном, а не наемном доме, и средства у тебя для этого есть. Так что дело теперь только за тобой.
Сперва Поланецкий задумал построить большой дом в городе: он удовлетворял бы его желанию, а заодно приносил бы доход. Но в один прекрасный день сообразил: в этом весьма практичном плане мало привлекательного, это главная его уязвимая сторона. Уж если «мое», — значит, любимое, а как любить каменный дом, в котором кто ни попадя снимает квартиры? Он было устыдился этой мысли, найдя ее слишком романтичной, но потом сказал себе: «Нет! Употребить свой капитал себе на радость — это не романтизм, а довод рассудка». И стал подумывать о том, чтобы приобрести домик поменьше в городе или за городом, где можно поселиться вдвоем с женой. Но при доме обязательно хоть клочок земли с какой-нибудь растительностью. Приятен был бы один вид деревьев в своем саду, перед своим домом, на своей земле. Он сам себе удивлялся, но ничего не мог с собой поделать. И в конце концов пришел к заключению, что самое лучшее — купить небольшой дом за городом, вроде дачи Бигелей, с землей, где и лес, и огород, и сад, и аист будет гнездиться на старой липе.
«Если средства позволяют, лучше что-нибудь в таком роде, в этом есть своя прелесть и ничего дурного», — говорил он себе.
И он стал с разных сторон обдумывать свой план. Уж коли речь идет о семейном гнезде, где предстоит прожить оставшиеся годы, надо взвесить все без лишней спешки, — это было ясно. И все свободное от конторских занятий время он посвящал этому обдумыванью, в котором находил большое удовольствие. Едва стало известно о намерении Поланецкого приобрести загородный дом за наличные, отовсюду посыпались предложения — часто неподходящие, но иногда соблазнительные. Приходилось ездить за город или смотреть городские виллы. Нередко, воротясь из конторы и пообедав, Поланецкий уходил в кабинет и сидел до вечера за письмами и планами. У Марыни появилось много свободного времени. От ее внимания не укрылось, что муж чем-то увлечен, и она пробовала его расспросить.
— Скажу, детка, когда будет что-то известно, — отвечал он, пока же сам толком ничего не знаю, а просто так болтать не в моих правилах.
Но Марыня узнала обо всем от пани Бигель, а та — от мужа, в чьих правилах было, наоборот, обсуждать с женой свои дела и планы. Марыне тоже доставило бы истинное наслаждение поговорить с мужем обо всем, тем более о выборе будущего гнезда. При одной мысли об этом ее охватывало радостное волнение, но коль скоро Стаху это «не по душе», она из деликатности не допытывалась.