Страница 63 из 96
Много раз и сама цесаревна встречалась с Шетарди, судя по его донесениям в последние месяцы перед переворотом — почти каждую неделю. Маркиз был настоящим версальским вельможей — истинный француз, элегантный, высокий, красивый, утонченный, галантный, красноречивый, не чета тем случайным искателям приключений из Франции, которые наводняли Европу (в том числе и Россию) в поисках спасения от кредиторов, тюрьмы, с желанием заработать денег или испытать увлекательные приключения в стране медведей. Правда, герцогиня Луиза Доротея, знавшая Шетарди по Берлину, отдавая должное его уму и красоте, остроумно писала: «Но вместе с тем он показался мне похожим на хороший старый рейнвейн: вино это никогда не теряет усвоенного им от почвы вкуса и в то же время, по отзывам пьющего его в некотором количестве, отягчает голову и потом надоедает. То же самое с нашим маркизом: у него бездна приятных и прекрасных качеств, но чем далее, тем больше чувствуешь, что к ним примешена частица этой врожденной заносчивости, которая никогда не покидает француза, какого бы ни был он звания и возраста» [409].
Шетарди прославился в Петербурге щедрым гостеприимством, он привез с собой не только двенадцать изящных кавалеров и пятьдесят пажей, камердинеров и лакеев, но целый погреб славных французских вин (100 тысяч бутылок!). Он, как считают виноделы, завел в России моду на шампанское (которого он захватил с собой в Россию 16 800 бутылок), щедро угощая многочисленных гостей, на которых смотрел не столько как на приятных гостей, сколько на своих вольных или невольных информаторов. Уже в первые месяцы жизни в Петербурге Шетарди познакомился со всем столичным светом, тщательно следил, чтобы все без исключения ценные для него придворные, чиновники, военные и, конечно, дамы отведали произведений привезенных им шести парижских поваров во главе с несравненным шеф-поваром Барридо.
Посол сразу понравился Елизавете, прекрасно говорившей по-французски, знавшей толк во французской культуре, особенно — в моде. Как писал Шетарди, она проявляла к нему такую «очаровательную благосклонность, что просто нельзя от нее уйти, раз к ней явишься» [410]. Шетарди стал ее приятелем, а позже — когда она взошла на престол — и ее любовником.
Несомненно, что маркиз давал цесаревне деньги, в которых она нуждалась, сколько — теперь сказать трудно. Одни считают, что это был пустяк — всего лишь пара тысяч рублей (или дукатов) [411]. Точно известно, что деньги (2 тысячи дукатов) под видом займа от короля были переданы в сентябре 1741 года, и Елизавета рассыпалась в благодарностях его величеству Людовику XV. При этом в донесении Амело Шетарди подчеркивал, что за свою дипломатическую карьеру не совершил больших трат королевских денег [412]. Из другого донесения Шетарди буквально накануне переворота следует, что Лесток «заговорил об истощении денежных запасов принцессы, которое дошло до того, что у нее не остается и трехсот рублей, поэтому она просит меня принести некоторую жертву в ее пользу» [413].
Г. Гельбиг был убежден, что сумма, полученная Елизаветой, была значительно больше — в течение нескольких дней Шетарди якобы передал ей сначала девять тысяч золотых дукатов, а потом еще 40 тысяч, данных как бы в долг королем Франции будущей государыне России. И половину этих денег Россия будто бы впоследствии вернула Франции [414]. Манштейн также считал, что Шетарди «снабдил ее таким количеством денег, какого она пожелала» [415]. Как бы то ни было, хотя Шетарди переворот почти проспал, награды ему — уже после воцарения Елизаветы — достались невероятно щедрые — новая императрица сторицей отблагодарила французского посланника. Вернувшись во Францию, Шетарди, по просьбе короля, даже устроил в Версале выставку даров, полученных от Елизаветы Петровны в благодарность за его помощь и поддержку. Сомневаюсь, что эта поддержка была только моральной — уж очень значительны были суммы подарков (по некоторым данным — около 1,5 млн ливров).
Конечно, приуменьшать сумму, переданную иностранным посланником цесаревне, мемуаристов и историков грозно призывало горячее патриотическое чувство — ведь революция, совершенная дочерью Петра Великого во имя освобождения России от гнета иностранцев, не могла быть сделана на иностранные деньги! Но почти все согласны: эти деньги (или их часть) пошли в гвардейские казармы и стали авансом за участие гвардейцев в перевороте 25 ноября 1741 года. Можно сомневаться в рассказах Елизаветы Шетарди о том, как она раздавала деньги офицерам и солдатам, которые отправлялись в Финляндию, на театр военных действий [416], но что Лесток, Шмидт и Воронцов давали деньги Грюнштейну и его товарищам — несомненно.
Информация об интригах Шетарди стала довольно быстро просачиваться наружу и попадать к властям. Поток сведений с разных сторон все усиливался и постепенно, к середине 1741 года, так называемый «заговор Елизаветы и Шетарди» стал секретом Полишинеля. Этому способствовало множество обстоятельств. «Заговорщики» были столь неумелы, что их действия были видны невооруженным глазом. Обычно указывают на Лестока как на главного виновника разглашения заговора. Манштейн писал: «Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены» [417]. О Лестоке сохранилось довольно много сведений, в том числе его следственное пыточное дело 1748–1750 годов — чаша сия не миновала в конечном счете и его самого. Гельбиг, который в своих записках «Русские избранники» мало кого жаловал из своих современников, писал о Лестоке как о человеке исключительных способностей и дарований. Он вообще считал, что «Лесток был гениальный человек. Он обладал проницательным умом, необыкновенным присутствием духа, верным суждением и добрым сердцем, которое, однако, к сожалению, очень часто приводило к заблуждениям благодаря его легкомыслию». Суждению Гельбига о том, что Лесток был «тонким и верным знатоком человеческого сердца», можно поверить — жить десятилетия бок о бок с капризной и подозрительной Елизаветой было непросто.
Вместе с тем Лесток всю жизнь отличался весьма эксцентричным поведением, был неунывающим, веселым человеком. Сохранились рассказы о его находчивости и остроумии. Так, во время заключения в Петропавловской крепости он нашел оригинальный способ переписки со своей женой, сидевшей в другом каземате, — Лесток посылал ей записки в каше, которую он заботливо передавал через охрану. Во время ссылки в Угличе и Великом Устюге, тянувшейся двенадцать лет, он, лишенный всех своих богатств, в отличие от других ссыльных, не бедствовал, а жил на то, что обыгрывал в карты подружившегося с ним воеводу. После того как Лестока в 1762 году освободил из ссылки Петр III, он вернулся в Петербург и поселился в своем некогда богатом доме (до советских времен в городе был Лештуков переулок). Попытки официально вернуть конфискованное и разворованное его врагами добро ни к чему не привели. И тогда, заручившись разрешением императора, он стал без приглашения наведываться в дома своих давних врагов, и «так как они не ожидали его посещения, то не принимали необходимых предосторожностей. Находя в этих домах что-либо из своих картин, серебряных вещей или драгоценностей, он без всяких разговоров уносил их, уверяя, что эти вещи его и что он действует по приказанию императора. Жаловаться на него не решались и он, таким образом, собрал часть своих вещей» [418].
409
Пекарский П.П. Маркиз… С. 3.
410
РИО. Т. 96. С. 358.
411
Комментатор к сочинению Манштейна краток: «Французский посланник снабжал царевну деньгами, но в малом количестве» // Неизвестный автор. Замечания на «Записки о России генерала Манштейна» // Перевороты и войны. М., 1997. С. 470.
412
РИО. Т. 96. С. 424.
413
Там же. С. 633.
414
Гельбиг Г. Русские избранники. М., 1999. С. 126, 131.
415
Манштейн Х.Г. Записки о России. С. 194.
416
РИО. Т. 96. С. 426.
417
Манштейн Г.Х. Записки о России. С. 194.
418
Гельбиг Г. Указ. соч. С. 130–131.