Тайны запретного императора

Однако с начала самостоятельного правления Анны Леопольдовны Остерману не удалось добиться самого главного: стать основным и, желательно, единственным советником правительницы и полностью подчинить себе Кабинет министров. По-видимому, в какой-то момент он просчитался. Ему не удалось наладить хороших отношений с Анной Леопольдовной. В допросах 1742 года тема недоверия правительницы к Остерману звучала не раз. Остерман был убежден, что «его у принцессы Анны в том деле (это было дело о престолонаследии. — Е.А. ) обнесли, яко то во многом быть случалось» [313]. Неизвестный автор замечаний на записки Манштейна причину охлаждения правительницы к Остерману видит в интриге Линара, в ее «слепой доверенности к этому иноземцу». Линар, якобы поссорясь с Остерманом, злобно очернил этого министра, представил его коварным, опасным, недоброхотствующим правительнице, даже успел возбудить подозрение на принца Брауншвейгского, действовавшего, как он говорил, по внушению Остермана. «Принцесса всему легко поверила, прекратила благоволение к графу Остерману, не хотела принимать от него никаких представлений… Тщетно покушался Остерман открыть глаза правительнице, тщетно желал он предостеречь ее от угрожавшей опасности». Весь текст замечания пронизан симпатией к Остерману, который, по мнению автора, один мог бы предотвратить гибель Брауншвейгской династии.

На самом же деле — и это будет показано ниже — дело обстояло намного сложнее. Не все, предложенное Остерманом, с порога отвергалось правительницей, не был и сам Остерман в отношениях с Анной Леопольдовной честен и последователен до конца. Впрочем, возможность интриги против Остермана со стороны Линара, власть которого при дворе все усиливалась, отрицать тоже нельзя. Линар явно претендовал на роль фаворита типа Бирона — человека решительного, властного, сильного, и для него Остерман представлял наиболее серьезную опасность.

Ближе Остерман сошелся с принцем Антоном-Ульрихом, делая на него ставку в политической игре. Остерман, вероятно, полагал, что через принца он сможет влиять на правительницу и таким образом проводить свою политику. Но здесь он не добился своего — принц, несмотря на «школу Остермана», так и не сумел стать самостоятельной политической фигурой. Дело не только в его характере и особенностях взаимоотношений с женой, о чем сказано выше. В России у принца сложилась не особенно выгодная для него политическая репутация. Над этим много «поработал» его недоброжелатель Бирон. Во время царствования Анны Иоанновны Бирон говорил секретарю саксонского посольства Пецольду, что Вена, добившись заключения брака Антона-Ульриха с племянницей царицы, пытается сделать из него политика, рекомендует допустить его к делам, включить в состав Кабинета министров и Военной коллегии как человека родовитого и с большими способностями. Герцог был взбешен этими, полученными из Вены, советами: «Если же в Вене такого мнения, что у герцога Брауншвейгского прекрасные способности, то он, Бирон, готов без труда уговорить императрицу, чтобы принца совсем передать венскому двору и послать его туда, когда там настоит надобность в подобных мудрых министрах». И далее: «Каждому известен герцог Антон-Ульрих как человек самого посредственного ума, и если его дали в мужья принцессе Анне, то при этом не имели и не могли иметь другого намерения, кроме того, чтобы производить на свет детей, но и на это он не настолько умен. Надобно только желать, чтобы дети, которые могут, пожалуй, от него родиться, были похожи не на него, а на его мать» [314].

Конечно, нужно учитывать две причины особого, пышущего ядом, гнева Бирона: первая (гипотетическая) — Анна Леопольдовна досталась не его сыну, и вторая (вполне реальная) — Бирон сам хотел управлять Россией, а не перепоручать это австрийскому кабинету в чьем бы то ни было лице. Но для нас важно суждение герцога о том, что Антона-Ульриха пригласили в Россию совсем не для того, чтобы допускать к власти. Эту точку зрения вполне разделяла правительница и последовательно проводила в жизнь. При этом сам принц не раз пытался заняться политикой, не говоря уже о том, что был увлечен порученным его заботам военным управлением. Э. Финч в сообщениях за конец февраля 1741 года передает содержание беседы с принцем о внешней политике. Принц пришел к Остерману, у которого в это время как раз сидел английский посланник, и они разговорились: «Изо всей речи принца Брауншвейгского ясно, что его высочество совершенно убежден в полной необходимости осуществить гарантию Прагматической санкции и защитить Австрийский дом для сохранения безопасности и равновесия Европы. Слова его по этому поводу были так определенны, что не оставляют ни малейшего сомнения в их согласии со взглядами правительницы и наставника Его высочества графа Остермана. Принц говорил также о необходимости соглашения по поводу общих мероприятий, дабы каждый из союзников мог действовать своевременно…» и т. д. [315] Вся запись беседы Финча свидетельствует, что он имел дело с человеком неглупым, информированным, имевшим свои взгляды (кстати говоря, проавстрийские) на внешнюю политику России. Итак, реализовать свой замысел — сделать принца важной политической фигурой в поисках эффективного влияния на правительницу Остерман не сумел.

Не сложились отношения у Остермана и с пришедшим на смену в Кабинете Бестужеву-Рюмину графом Михаилом Гавриловичем Головкиным. Этот сын петровского канцлера Г.И. Головкина, довольно опытный дипломат и администратор (с 1730 года — сенатор), был человеком неярким и бесталанным. Тем не менее он пытался вести в Кабинете собственную политику, что было почти невозможно — Остерман последовательно сожрал всех более-менее ярких своих коллег по Кабинету — предшественников Головкина: П.И. Ягужинского, А.П. Волынского, А.П. Бестужева-Рюмина.

Но Головкин достиг своего успеха в другом месте. Через родню (его жена приходилась родственницей правительнице по матери) он сблизился с Анной Леопольдовной, став ее первым советником, бывал у нее регулярно по утрам и после обеда, подавал ей различные проекты. Он почти не скрывал своей неприязни к Остерману и, как сообщал брат Антона-Ульриха Людвиг-Эрнст прямо обвинял Остермана в намерении совершить очередной переворот и посадить на трон Антона-Ульриха [316]. Настраивали правительницу против Остермана и другие сановники. Против него был глава Синода архиепископ Амвросий (Юшкевич), который как-то говорил своему гостю советнику Темирязеву: «Я на него (Остермана. — Е.А. ) государыни говаривал, только к нему ничто не льнет» [317]. К тому же при дворе имел влияние клан Менгденов во главе с Юлией, который, оставаясь близким к правительнице, тем не менее не был дружен с Головкиным и боролся с вице-канцлером за влияние на Анну Леопольдовну [318]. Из-за этого противостояния придворную и правительственную жизнь постоянно лихорадило. Словом, Остерману, несмотря на его явное превосходство в знании дел, не удалось взять верх, ибо у него была довольно слабая опора — принц никак не мог совладать со своей «каприжесной» супругой, а давление Головкина и Менгденов на правительницу имело отчетливый антиостермановский оттенок.

Пройдем к колыбели младенца-императора. Задача автора более чем трудная: что рассказать о мальчике, ставшем самодержцем в возрасте двух месяцев и пяти дней и свергнутого с престола, когда ему исполнился один год три месяца и тринадцать дней? Ни многословные указы, за него подписанные другими, ни военные победы, одержанные его армией, сказать о нем ничего не могут — младенец он и есть младенец, лежит в колыбельке, спит или плачет, сосет молоко и пачкает пеленки. Подданные могли лицезреть государя всего пару раз во время больших праздников. Тогда принаряженного младенца с цепью ордена Андрея Первозванного и с голубой лентой этого ордена подносили к окну второго этажа Зимнего дворца, и он мог видеть набережную, заполненную народом. Посол Финч, часто игравший в карты с правительницей, описывал 3 февраля 1741 года, как ему удалось увидеть российского государя без официальных церемоний: «Рядом с комнатой, в которой мы играли, находятся апартаменты малютки-царя. Ему случилось крикнуть, и это дало мне повод спросить о Его величестве. Великая княгиня чрезвычайно любезно отвечала, что если я желаю взглянуть на него, она сделает мне честь и вынесет его. Так она и сделала, и я имел счастье поцеловать его руку. Без лести, это один из прелестнейших младенцев (beautiful chidren), когда-либо мною виденных. Особенно красива верхняя часть лица: замечательно красивые глаза, общий вид здоровый, как у фермерского ребенка» [319].

313

Изложение вин… С. 247.

314

Пекарский П.П. Маркиз… С. 49.

315

РИО. Т. 85. С. 505.

316

Левин Л.И. Указ. соч. С. 94.

317

Соловьев С.М. История… Кн. 11. С. 47.

318

РИО. Т. 86. С. 489.

319

РИО. Т. 85. C. 479.