Страница 7 из 132
Фажет с отвращением махнула затянутой в перчатку рукой в сторону сцены, на которой жестикулировали Дюрвиль, старик Мори и Мари-Клэр.
— Ты только посмотри на них. Ну точно утопленники под водой играют.
— Это потому, что нет верхнего освещения, — заметила Нантейль.
— Да нет же. Здесь всегда кажется, будто сцена под водой. И подумать только, что сейчас и я окажусь в этом аквариуме… Нантейль, не застревай в «Одеоне» больше, чем на один сезон. Здесь потонешь. Да ты посмотри на них, посмотри!
Дюрвиль для пущей важности и мужественности уже не говорил, а чревовещал.
— «Мир, отмена косвенных налогов и рекрутского набора, прибавка жалованья солдатам; в случае недостатка денег — чеки на банк; вовремя розданные награды и повышения — вот самые верные средства».
В ложу вошла г-жа Дульс. Распахнув ротонду на жалком кроличьем меху, она извлекла на свет божий растрепанную книжку.
— Это письма госпожи де Севиньи[16], — сказала она. — Знаете, на той неделе я собираюсь выступить с чтением самых замечательных писем госпожи де Севиньи.
— Где? — спросила Фажет,
— В зале Ренар.
По всей вероятности, это был малоизвестный зал, где-нибудь на окраине. Нантейль и Фажет не слыхали о нем.
— Я устраиваю это чтение в пользу трех сироток, оставшихся после покойного артиста Лакура, этой зимой скончавшегося от чахотки в ужасающей нищете. Я рассчитываю, что вы, душечки, поможете распространить билеты.
— А все-таки Мари-Клэр смешна! — сказала Нантейль.
Кто-то постучал в дверь ложи. Это был Константен Марк, автор пьесы «Решетка», репетиции которой должны были начаться со дня на день, и ему, хотя он и был сельским жителем и привык к лесу, театр стал необходим, как воздух. Нантейль должна была играть главную роль, и он смотрел на нее с волнением, как на драгоценную амфору, предназначенную стать носительницей его мысли.
А на сцене между тем хрипел Дюрвиль:
— «И если Францию можно спасти только ценою нашей жизни и чести, я скажу, как говорили герои девяносто третьего года[17]: „Пусть погибнет намять о нас!“»
Фажет показала пальчиком на чванного господина в первом ряду, который сидел, опершись подбородком на трость.
— Как будто там барон Деутц?
— Можешь не сомневаться, — отозвалась Нантейль. — Эллен Миди занята в пьесе. В четвертом действии. Барон Деутц пришел, чтобы все его видели.
— Постойте, девочки, я сейчас проучу этого невежу: он встретился со мной вчера на площади Согласия и не поклонился.
— Барон Деутц?.. Он тебя не видел!..
— Отлично видел. Но он шел не один. Я сейчас ему нос утру; вот увидите.
Она тихонько окликнула его:
— Деутц! Деутц!
Барон подошел и с самодовольной улыбкой облокотился на барьер ложи.
— Скажите, господин Деутц, почему вы не поклонились мне, когда я вас вчера встретила, верно вы были в очень уж неподходящей компании?
Он с удивлением посмотрел на нее.
— Я был с сестрой.
— Ах, так!..
А на сцене Мари-Клэр, повиснув на шее у Дюрвиля, восклицала:
— «Иди! Победи или погибни. Все равно, плох или хорош будет исход, слава тебе обеспечена. И что бы ни случилось, я буду достойной героя женой».
— Благодарю вас, госпожа Мари-Клэр! — сказал Прадель.
В эту минуту на сцену вышел Шевалье, и автор тут же схватился за волосы и разразился воплями:
— Какой к черту это выход! Это не выход, а крах, катастрофа, стихийное бедствие! Господи боже мой! Если бы на сцену обрушился болид, аэролит, кусок луны, это не было бы так ужасно!.. Беру обратно свою пьесу!.. Шевалье, давайте еще раз ваш выход.
Мишель, художник, который делал эскизы костюмов, молодой блондин с мистической бородой, сидел в первом ряду галереи на ручке кресла. Он нагнулся к уху декоратора Роже:
— Подумать только, что автор уже в пятьдесят шестой раз так обрывает Шевалье.
— Знаешь, ведь Шевалье из рук вон плох, — решительно заявил Роже.
— Совсем он не так плох, — снисходительно заметил Мишель. — Но у него всегда такой вид, словно он смеется, а что может быть хуже для актера! Я его еще мальчиком знал, на Монмартре. В школе учителя спрашивали: «Чего вы смеетесь?» А он не смеялся, ему было совсем не до смеха: на него целый день сыпались колотушки. Родители хотели, чтоб он поступил на химический завод, а он мечтал о театре и проводил все время на Монмартре в мастерской художника Монталана. Монталан работал тогда дни и ночи над своей «Смертью Людовика Святого», огромным полотном, заказанном ему для собора в Карфагене. Вот как-то Монталан и предложил ему…
— Нельзя ли потише! — крикнул Прадель.
— … и предложил ему: «Шевалье, раз ты все равно без дела сидишь, попозируй мне для Филиппа Смелого»[18]. — «Ладно», — сказал Шевалье. Монталан посадил его в позу человека, подавленного горем. Кроме того, он налепил ему на щеки две слезы величиной со стекло в очках. Закончив картину, он отправил ее в Карфаген и заказал полдюжины шампанского. Три месяца спустя Монталан получил письмо от отца Корнемюза, главы французской миссии в Тунисе, с сообщением, что его преосвященство кардинал-архиепископ отверг картину «Смерть Людовика Святого» из-за непристойного выражения лица Филиппа Смелого, который смеется, глядя, как умирает на соломе святой король — его отец. Монталан не понимал, в чем дело, он был вне себя и хотел судиться с кардиналом-архиепископом. Он получил картину, распаковал ее, стал разглядывать в мрачном молчании и вдруг воскликнул: «А ведь правда, кажется будто Филипп Смелый радуется. Ну и дурак же я, дурак! Написал его с Шевалье, а он, скотина, вечно скалит зубы!»
— Да замолчите же! — рявкнул Прадель.
— Прадель, будьте другом, выгоните вон всю эту публику! — крикнул автор.
Он не переставал делать указания:
— Трувиль, отойдите немного назад, вот так… Шевалье, вы подходите к столу, берете бумаги, одну за другой и говорите: «Сенатское решение… очередные задачи… депеши в департаменты… воззвание…», Поняли?
— Да, понял… «Сенатское решение… очередные задачи… депеши в департаменты… воззвание…»
— Ну же, ну, Мари-Клэр, больше жизни, голубушка, черт вас возьми! Ну… Так, очень хорошо… Повторите; очень, очень хорошо, смелее!.. Вот так удружила; все к черту пошло!..
Он позвал заведующего сценой:
— Ромильи, дайте свет. Ни черта не видно. Довиль, голубчик, чего вы перед суфлерской будкой торчите? На шаг отойти боитесь! Поймите же раз навсегда, вы не статуя генерала Мале, а генерал Мале собственной персоной, моя пьеса не каталог музея восковых фигур, а трагедия, живая, хватающая за душу, исторгающая слезы и…
Он не окончил и зарыдал, уткнувшись в платок. Затем завопил:
— Черт вас возьми! Прадель! Ромильи! Куда запропастился Ромильи? Ах, вот он, негодник… Ромильи, я же вам говорил, что печку надо пододвинуть к слуховому окну. Почему вы не пододвинули? О чем вы думаете, голубчик?
Репетицию пришлось прервать из-за неожиданного серьезного затруднения. Шевалье, снабженный бумагами, от которых зависела судьба Империи, должен был бежать из тюрьмы через слуховое окно. Мизансцена еще не была окончательно утверждена — до установки декорации этого нельзя было сделать. И теперь оказалось, что декорации плохо рассчитаны и до слухового окна нельзя добраться.
Автор вскочил на сцену.
— Ромильи, голубчик, печка не на месте. Как прикажете Шевалье вылезти через слуховое окно? Сейчас же передвиньте печь направо.
— Хорошо, — сказал Ромильи, — но мы загородим дверь.
— Как, загородим дверь?
— Ну да, загородим.
Директор театра, заведующий сценой, машинисты с мрачным вниманием уставились на декорации, автор молчал.
— Не беспокойтесь, мэтр, — сказал Шевалье. — Ничего не надо менять. Я выпрыгну.
Он влез на печку, изловчился, и, хотя это казалось невозможным, ему действительно удалось ухватиться за край слухового окна, притянуться и подняться на локтях.
16
Письма госпожи де Севинье. — Госпожа де Севинье Мари (1626–1696) известна своими письмами к дочери (опубликованными в 1726 г.), представляющими собой прекрасный образец прозы французского классицизма.
17
…герои девяносто третьего года — то есть якобинцы, бывшие у власти с 2 июня 1793 г. по 27 июля 1794 г. Якобинцы героически отстаивали французскую республику от внутренней и внешней контрреволюции.
18
Филипп Смелый (1245–1285) — французский король, сын Людовика IX, прозванного Святым. Людовик IX предпринял крестовый поход на Тунис и умер от чумы, едва достигнув африканского побережья.