Страница 22 из 59
Самый знаменитый физик XI века Абу-Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни — человек еще более бескомпромиссный, чем Ибн Сина, — родился в Узбекистане, опять же вдали от райских дворцов и бассейнов Багдада. Бируни написал много трудов, и, собранные вместе, они составляют более тринадцати тысяч томов. Поддавшись общему любопытству, неизменно царившему в Доме мудрости, он писал на темы, которые энергично вырывались за пределы любых привычных стереотипов. Вот, например, книга под названием «Тени», отчет о богатой арабской системе описания различных теней. Грандиозная идея! Бывают тени длинные и короткие, падающие на землю под углом или прямо, отбрасываемые в темных коридорах и простирающиеся на всю длину залитых солнцем аркад. С тенями связаны странные феномены и необычные цвета. Именно тени во дворе подсказывают правоверным время для каждой из пяти молитв в день. Тени бывают разные: одни — голубоватые и иссиня-черные, другие все же сохраняют в своем темном сердце остаток ярости красноглазого солнца.
В середине мусульманского ренессанса время потекло, точно песок пустыни. Астрономы и астрологи, те, что были знамениты, и те, которым только предстояло прославиться, собрались в Багдаде, под покровительством ярких ночных светил. В конце IX столетия к Абу-Машару в Доме мудрости присоединились такие астрономы, как Хабаш аль-Хасиб и аль-Фаргани, автор труда «Азы астрономии». Долгое золотое мгновение продолжилось и в X веке, когда астроном аль-Наирици[25] составил комментарии к «Альмагесту». Его коллега Сабит ибн Курра, в свою очередь, отстаивал теорию о том, что равноденствие происходит из сферических колебаний, — а это изначально мысль Птолемея. Его коллега Абд аль-Рахман аль-Суфи в своем тексте «Узор звезд» составил нечто вроде карты неподвижных звезд, весьма неточную, но потрясающе красивую. Она была, по сути, предтечей «Каталога яркого скопления галактик» Дж. О. Эйбла. Астрономы и астрологи не видели разницы между астрономией и астрологией. Каждая из них была частью одной науки и отражала причинно-следственную схему мироздания. Бируни, как и все мусульманские ученые, недвусмысленно высказал предположение о том, что воздействие в мире идет от небес на землю. А коли так — кто бы в том усомнился? — то астрология обладает точно такими же правами, как сама астрономия. И звездной картой, которую представил Бируни в своем Каноне аль-Масуди, мог пользоваться Абу-Машар. В сущности, это та же замысловатая геометрическая схема, оживляющая небеса астронома, да и небеса астролога. И тут небеса обоих спокойно соединяются в единую небесную твердь.
Астрология и астрономия достигли апогея. В то время наука ислама была готова завоевать весь мир. Греческая культура подарила исламским мыслителям Аристотелеву логику — великолепную систему, тонкий метод выдвижения и оценки аргументов. «Чудо Корана» дало им Божественное откровение. Логика и вера — вещи противоположные, и все это прекрасно понимали. А за пределами гостиной астролога или приглушенной тишины Дома мудрости они становились диаметрально противоположными. И таковыми они были с самого начала, когда Багдад только появился и им управляли суровые арабские властители, у которых не было времени на размышления.
Трещина в средневековой арабской культуре появилась еще во времена правления Умайядов в VII веке. Позже она страшно расползлась, без всяких симптомов, внезапно превратившись в пропасть. Повсюду кишели пророки, проповедники и безумные богословы. В начале VIII века имам Хасан аль-Басри убеждал своих последователей держать себя в благочестии, аскезе и дисциплине. Будучи скромным, он и других призывал к скромности. Воспринимая Коран как большой живительный фонтан, аль-Басри советовал проводить жизнь в раздумьях. Если бы он больше ничего не сказал, то новой страницы в миропонимании не открыл бы. Однако аль-Басри также доказывал, что Бог одарил мужчин и женщин свободой воли и таким образом случайно, неосознанно пересек зловещую пульсирующую красную черту, отделявшую философский диспут от теологической доктрины.
Как Августин из Гиппона, муллы молодого мусульманского мира были вполне способны довести эту идею к самым отдаленным выводам. Если люди свободны, рассуждали они, значит, существует то, чего Бог не знает и не может контролировать. А раз так, разве Он всемогущ? А если не всемогущ, то какой же он Бог?
И почти сразу в противовес этому начали появляться секты. Так называемая Джабрия — три секты в одной: Джамия, Найджария и Зирария — отстаивала суровую, неумолимую теорию фатализма. План мира задан. Задан от начала времен. И навсегда. Его нельзя изменить, не поставив под сомнение авторитет Бога. А в авторитете Бога сомневаться нельзя. Коран прежде всего требует подчинения Его воле, показывая, что все прочие воли призрачны по своей природе и бессильны в действии. Но как Коран может требовать подчинения Божьей воле, если люди не имеют свободы выбора, Джабрия не уточняет.
Во времена правления Умайядов кадариты, ратовавшие за свободу воли, утратили поддержку правящих кругов, ибо свобода воли показалась политикам идеей подрывной — политиков тогда, как, впрочем, и теперь, пугала перспектива того, что кто-то решит действовать по совести. Предводителю кадаритов Мабаду аль-Джухани отрубили голову. Сей факт можно считать занятным свидетельством того, что свобода воли простирается ровно до лезвия меча. Хотя кадаритов подавили, а их лидера лишили головы, дух этого движения, как оказалось, сломить не удалось. Зачем в VIII веке Багдаду, со всеми его увеселительными заведениями, широкими бульварами и изящными лодками, скользящими по каналам, был нужен фатализм?
Яростное бессмысленное столкновение тех, кто выступал за свободу воли, и тех, кто отрицал ее, способствовало росту движения мутазилитов. Оно, подобно Просвещению, которому суждено было прийти в Европу через тысячу лет, стало результатом сложного интеллектуального компромисса. Корень слова «мутазалия» означает «несогласие». Под предводительством Василя ибн Аты, который считал Хасана аль-Басри своим учителем, если не руководителем, несогласные расходились во взглядах как с жестким фатализмом Джабрии, так и с либерализмом кадаритов. Они пытались примирить веру и разум. Через четыре века, на излете Средневековья, подобные попытки предпримут великие христианские философы. А сейчас эти идеи только-только начинают занимать умы современных ученых. Мутазилиты заручились поддержкой халифа аль-Мамуна. На самом деле они заручились поддержкой всех тех, кто желал сделать богословие малоприбыльным и безвредным. Так секта стала определять мировоззрение. Ее лидеры нашли убежище в абстракции. Бог Корана, который поколениям мусульман казался таким же реальным, как камень, и осязаемым, как дождь, — это «не тело, не предмет, не объем, не форма, не плоть, не кровь, не человек, не субстанция» [92]. Его невозможно изобразить; и посему к нему нельзя обратиться лично. Он неуловим и неотчетлив. И в этом отношении ему ничто не угрожает. Приверженцы движения мутазилитов также ставили под сомнение абсолютную истину Корана, утверждая, что он, хотя и продиктован Богом, всего лишь книга, как любая другая. Просто литературный артефакт, постоянно нуждающийся в толковании. Авторитет Корана, заявляли идеологи мутазилитов, ограничен кругом его читателей. Великое множество мусульманских исследователей не соглашались с ними, страстно доказывая обратное.
Эти кажущиеся благоразумными рациональные принципы, столь жутко напоминающие учения, нередко проповедуемые в христианских церквях и реформистских синагогах сегодня, едва ли предлагают какое-либо рациональное основание для опровержения и довольно быстро приобретают ортодоксальность среди представителей образованной багдадской элиты: врачей, юристов, купцов, философов, академиков, придворных и евнухов. Но более всего остального догма мутазилитов и климат мнений, ею обусловленный, способствовали росту исламской науки, ее расцвету в астрономии, математике, географии, системе мер и самой астрологии. Прогресс в науке очень часто становится возможным благодаря приходу посредственностей в религиозную мысль.
25
В Европе ученого звали Анариций.