Лида

— Что ж нам теперь делать?..

…Потом мы пошли на завод все трое — Ирина, Иванов и я. Ирина и Иванов работали на этом же заводе, он был для них домом. Но для меня он не был домом. И всё-таки я пошла с ними, потому что боялась остаться одна и вообще мне некуда было идти. Мы шли медленно. Ирина несла на руках свою мёртвую девочку, чтобы сколотить ей на заводе гробик и похоронить. Она похоронена здесь, на этом дворе, вон за тем корпусом. Я подумала тогда: страшно будет Ирине жить и работать здесь. Но потом я поняла: смерть может вызвать страх, ярость, но иногда от смерти рвутся к жизни. Я испытала всё это сама.

Мы шли тогда на завод вот этой же тропинкой, по которой я иду сейчас. Хорошо иной раз возвращаться и проходить по жизни уже раз пройденной дорогой. Многое тогда видишь иначе. И многое видишь из того, что раньше не замечала.

…Я вхожу в железные ворота цеха… В глубине огромного сводчатого помещения пылает нагревательная печь. С самого детства меня привлекал огонь. Мне казалось тогда, что там, в пышущих угольях и догорающих поленьях, заключён какой-то особый, волшебный мир. Вот хорошо бы стать совсем маленькой и отправиться путешествовать в этот красный, красивый и жаркий мир!

В цехе было холодно, несмотря на нагревательные печи и полосы раскалённого металла. Я увидела то же, что и три месяца назад. На прокатном стане извивалась красная лента металла, несколько человек, казалось, растаскивали её щипцами в разные стороны.

Но я сразу увидела и новое: в стенах цеха зияли пробоины, и в них был виден снег, ставший розовым от огня печей и металла. Ветер гулял по цеху, и огонь совершенно не горел. Сейчас здесь снова кипела работа и извивалась над паровым молотом красная лента металла.

Я стояла несколько минут, наблюдая за работой, захваченная её стремительным темпом. На меня никто не обращал внимания: все взгляды приковал к себе раскалённый металл.

Я пошла к конторке — некогда застеклённой маленькой комнатке в глубине цеха, где обычно сидела Ирина. Теперь стёкол не было, и я уже издали увидела голову Ирины.

Мне захотелось сделать Ирине сюрприз своим неожиданным появлением. Я тихо подошла к конторке и остановилась у перегородки. Ирина сидела за столом, а напротив неё сидел юноша лет шестнадцати. Ирина не изменилась с тех пор, как мы расстались, только глаза её будто покраснели, или, может быть, отблеск огня окрашивал белки в розоватый цвет. Юноша, сидевший напротив неё, был одет в ватную куртку, на нём была шапка-будёновка, из-под которой выглядывали спутанные волосы. Он сидел, положив ногу на ногу, и слушал Ирину.

— Ну вот, такие дела, Никанор Семёнович, — говорила Ирина своим хриплым, вечно простуженным, низким голосом. — Я думаю, ты вытянешь, а Гольцев и Ганушкин — это уж на твоей совести. Ты уж сам смотри, что с ними делать…

Я приподнялась на цыпочки, чтобы посмотреть, кого это Ирина называет Никанором Семёновичем. Но, кроме юноши и Ирины, в комнате никого не было.

— Гольцева подкормить надо, — сказал юноша, — а то помрёт. Он сегодня упал и встать не мог, ребята подняли. Я уж директору утром сказал. Подкормить надо.

Он говорил медленно, срывающимся баском, хмуря свои белёсые брови.

— Всех надо подкормить, Никанор Семёнович, — устало согласилась Ирина и постучала пальцем по столу. — Вот, говорят, с завтрашнего дня будет объявлена прибавка — пятьдесят граммов.

— Это точные сведения? — деловито осведомился юноша.

— Завтра узнаем, — ответила Ирина.

— Ира! — тихо позвала я.

Ирина вздрогнула, повернула голову, но, видно, не узнала меня: я стояла в тени, а в конторке горел свет.

— Кто это? — спросила она.

Тогда я вошла в конторку. Ирина вскочила и бросилась мне навстречу. Мы крепко обнялись и поцеловались. Я почувствовала, что у неё горячие, потрескавшиеся губы…

— Ну, вот видишь, вот видишь, — повторяла Ирина в какой-то растерянности, — ты и пришла. А мы всё по-прежнему живём. — Она замолчала, точно вспомнив о чём-то. — Ты знаешь, что тебя Саша разыскивает?

— Знаю, — ответила я. — Мы расстались с ним два часа назад.

— Ну, я пойду, Ирина Григорьевна, — сказал юноша, вставая и сдвигая будёновку на затылок.

— Лидуша, ты познакомься, — обратилась ко мне Ирина, — это наш новый мастер, Никанор Семёнович. А это — Лида, наша бывшая фельдшерица.

Юноша протянул мне руку:

— Никанор Семёнович Варягин.

Он произнёс своё имя, отчество и фамилию медленно и с достоинством. Затем он кивнул мне головой и вышел из конторки.

— Лучший рабочий цеха, — сказала Ирина, смотря ему вслед.

И тут только, присмотревшись к рабочим, сновавшим по цеху, я заметила, что среди них много подростков. Я видела, как Никанор Семёнович неторопливо шёл по цеху, время от времени останавливался и что-то кричал рабочим, стоявшим у прокатного стана.

Я присела к столу, за которым сидела Ирина, откинувшись на спинку стула. Глаза её были полузакрыты.

— Устала я, — тихо проговорила она. Потом резко потёрла глаза и встала. — Ну, пойдём вниз.

Мы прошли по цеху и спустились по знакомой лестнице в подвал. В комнате, где я прожила два месяца, топилась печурка и всё казалось таким же, как и тогда, когда я ушла отсюда. По-прежнему висел на стене противоипритный костюм, и моя кровать стояла там же.

— Ну, садись, Лидушка, рассказывай, — тихо произнесла Ирина, опускаясь на свою постель.

— У вас тут всё по-старому? — спросила я.

— Не совсем, — ответила Ирина.

— Девочки все на месте? Где Зоя?

— Зоя? — переспросила Ирина. — Она умерла. Давно уже. Месяца полтора назад.

Мне показалось, что кто-то холодной рукой дотронулся до моего сердца. Зоя умерла. Её кровать стояла рядом с моей. Вот она и сейчас стоит, аккуратно застланная.

— Та-ак. Ну, а Лёля?

— И Лёля… умерла, — тихо ответила Ирина.

— Надежда?

— Умерла.

— Рая?

— Рая здесь. Дежурит по двору. Она скоро придёт.

— Нина?

Ирина не сразу ответила.

— Умерла? — спросила я.

Ирина покачала головой.

— Нет, Нина ушла с завода. Ну… словом, не выдержала. Как-то живёт.

Ирина скривила свои тонкие, потрескавшиеся губы.

— Так ты прямо с Ладоги?

— Почти, — ответила я и рассказала ей всё, что произошло за последние сутки.

Во время моего рассказа Ирина не проронила ни слова. Она сидела на постели, прислонясь к стене и заложив руки за голову. Когда, рассказывая, я останавливалась, вспоминая что-либо, она по-прежнему молчала и сидела не шевелясь. Я рассказала ей об истории с лётчиком, и о встрече с Ольшанским, и о своих переживаниях во время ожидания в «Астории», и о самой встрече. И только дойдя до того, как мы расстались и как хорошо было у меня на душе, когда я шла по Ленинграду, держа в руках бумажку с номером Сашиной почты, я вдруг остановилась.

Я подумала: как нехорошо с моей стороны рассказывать всё это Ирине! Вот она сидит передо мной, моя любимая подруга, мой верный товарищ. Ей некого ждать: всех, кто был дорог ей, уже нет в живых. Зачем же растравлять её раны рассказом о своих радостях? Я замолчала и стала смотреть в сторону, подыскивая слова, чтобы постепенно перевести разговор на другую тему.

А Ирина вдруг говорит:

— Ну, теперь ты выдержишь, Лидушка.

Она вскочила, притянула меня к себе, крепко обняла.

— Знаешь, Лидушка, — сказала она, — я за своими девушками наблюдаю и за собой тоже: нам нужны какие-то радости, понимаешь, радости! Они нам больше, чем витамины, нужны. Вчера Галя — помнишь, беленькая такая — получила от мужа письмо с фронта. Теперь я за неё спокойна на некоторое время: ничто не возьмёт её, она будет жить своей радостью. У Людмилы отец вышел из госпиталя. Совсем умирал, — подняли. И эта будет держаться. Если у кого и нет радостей, я стараюсь их выдумать. Это совсем невинный обман. Рассказываю сон какой-нибудь или просто о предчувствии, что сбудется какая-нибудь мечта. Вот ты сейчас выдержишь, я знаю. — Ирина посмотрела в мои глаза, разжала свои руки и снова заложила их за голову.