Синий конверт

— Я сейчас! На извозчике туда и обратно! Я успею, честное слово, успею!

— Да, — съязвил Гершуни, — настоящее офицерское слово!

Балмашев засуетился, надевая перчатки и фуражку. Выпивавший неподалеку купчик поднял голову, прислушиваясь к разговору.

— Стойте! — осадил его Гершуни. — Возвращаться не к добру. Утром купим в магазине. Тьфу! Не хватало еще, чтобы все не заладилось! Ну куда вы смотрели, раззява?

И заказал по второй, чтобы хоть водкой сгладить чувство злобы на интеллигентного мальчика, подавшегося в революционеры.

— Мы купим! Мы купим! Я знаю магазин у Финляндского, торгует военным снаряжением. Он там специально для Михайловской артиллерийской академии. И для медиков. Очень хороший магазин. Там обязательно продают сабли! Я заплачу, у меня есть деньги! — Степан оправдывался что было сил, лишь бы его не заподозрили в злом умысле избежать своей и чей-то иной смерти.

Вторая стопка подействовала, и Гершуни смягчился:

— Вот только не надо суетиться. Это еще не главное, саблю достать… Не промахнетесь?

В Балмашеве оборвалась последняя тайная надежда на то, что все это окажется дурным спектаклем. Он вспомнил мертвую собачку с карими добрыми глазами. Вот и с ним будет так же. Горло, как при стрельбе в лесу, свела судорога.

— Не промахнусь, — твердо сказал он и опрокинул в рот содержимое стопки.

Купчик успокоился и поднял рюмку, приветствуя товарищей по счастью. Зазвонил вокзальный колокол.

— Пора, — буднично проронил Гершуни. — Вперед, поручик без войска! Если спросят — сабля в багаже. Все будет прекрасно!

Почему-то совсем не спалось — видимо, гостиничные сны в промежутках между любовным бодрствованием были очень глубокими и освежающими. Голова стала ясной. Путиловский заварил себе кофе и разложил на рабочем столе фотографии Сипягина, Победоносцева, Клейгельса и Гершуни. С чего начать?

Сипягин устроил в Департаменте тихий скандал, и вопрос о прямой охране квартиры Софи Жерар-Марон отпадает сам собой. Будет ли повторная атака на Победоносцева? Если и будет, то только на похоронах. Но чьих? Клейгельса или Сипягина. Значит, задача номер один — не допустить никаких похорон!

Фотографии Клейгельса и Сипягина легли рядом, точно карты в зловещем пасьянсе. Сил маловато. Кого охранять в первую очередь?

Тут дверь чуть скрипнула, приоткрылась, и с начальственной инспекцией важно вошел Макс. Двумя прыжками он легко взлетел вначале на ручку кресла, а потом и на стол. На столе у него было любимое место — прямо в кругу света от настольной лампы с зеленым абажуром. Но сейчас там лежали две фотографии. Путиловский загадал: кот обозначит чью-либо фотографию. И пусть этот выбор станет выбором судьбы.

Вначале Макс обнюхал Клейгельса. Пахло химикалиями. Потом понюхал Сипягина. Тоже пахло, но заметно сильнее. Подумал и лапой стал скрести по фотографии министра внутренних дел, пытаясь закопать не понравившийся кусок бумаги. Отлично, пусть будет Сипягин. Хотя его охраняют не в пример строже градоначальника.

Путиловский взял чистый лист бумаги, пронумеровал десять пунктов и сразу вписал первый: поставить постоянную конспиративную охрану у квартиры Софи Жерар-Марон.

Поездка прошла нормально, Крафт встретил, как и условливались, на вокзале. Мимо вокзальных филеров, возможно имевших фотографии Гершуни и Крафта, прошли незаметно благодаря форме Балмашева. Два штатских «штафирки» в компании красавчика-адъютанта являли собой типичную картину чуть загулявшей мужской компании.

Магазин открывался в десять, поэтому к началу амурного визита Сипягина не успевали. Но выход последнего был обычно в двенадцать, после чего он ехал в Мариинский дворец готовиться к заседанию Совета министров. Так что время было.

Надев саблю, Балмашев окончательно распростился с мыслью о том, что все волшебным образом переменится и он поедет домой, к матери. Рубикон перейден, и эту решимость в нем почувствовали и чуткий к движениям чужой души Гершуни, и даже тупой в этом отношении Крафт.

Взгляд Балмашева стал отсутствующим и обращенным внутрь себя. Однако при этом он замечал все, что происходит вовне, точно обрел круговое панорамное зрение и некое шестое чувство, чувство опасности.

Он стал приказывать, куда идти и что делать, понимая, что роли переменились и теперь каждый его, и только его, шаг входит в новейшую историю России. Они взяли самого дорогого лихача, который мгновенно подбросил их к ресторану «Доминик», где и позавтракали в отдельном кабинете.

Выбирал Балмашев, заказывал Балмашев. Гершуни и Крафт безропотно слушались, ибо понимали, что стоит за этой решимостью и твердостью: и поездка по Невскому на хорошей лошади, и шикарный завтрак, делающий честь гурману, есть не что иное, как естественное прощание с жизнью. Все это Степан Балмашев видел, ел и ощущал в последний раз. Ничего такого у него в жизни уже не будет.

— Не дури! Ты сможешь уйти, — сказал Крафт, допускавший возможность благоприятного развития событий.

— Нет, — просто сказал Балмашев. — Я никуда не уйду. Пусть судят.

Гершуни промолчал. Он был солидарен с Балмашевым: партии как воздух нужен суд над праведником.

Там же в ресторане Степан проверил браунинг, дослал патрон в ствол, поставил на предохранитель и надел шинель. Все легло ладно и удобно, не давило и не топорщилось. К портупее прицепили кобуру, в ней браунинг. За отворот шинели Балмашев спрятал синий конверт с приговором Сипягину от имени Центрального комитета партии социалистов-революционеров. Крафт попытался было сунуться с прощальным поцелуем, но Балмашев отстранил его.

До исполнения приговора оставалось сорок минут, когда пролетка остановилась в начале короткого Мучного переулка со стороны Екатерининского канала. Карета Сипягина уже чернела у подъезда.

— Ну, иди! Мы постоим тут недолго.

Гершуни впервые назвал Балмашева на «ты». Они обнялись и крепко поцеловались. Крафту Балмашев пожал руку. И молодцевато выпрыгнул из кареты.

По-весеннему светило солнце, воздух был свеж и прозрачен. К Апраксину двору тянулись две фуры с кожевенным товаром. Переулок был почти пуст. Только напротив сипягинской кареты на другой стороне переулка сидел нищий черемис да пожилой бородатый дворник мел и без того чистый тротуар.

Отпускное положение позволяло свободно распоряжаться собой и своим временем. Поэтому с самого утра Путиловский уже ходил по Департаменту, распространяя ложные слухи о поездке к родственникам в Москву. Ему тут же давали конфиденциальные поручения, которые он без зазрения совести принимал, хотя в Москву ехать никак не собирался.

Прослышав о приказе Сипягина убрать всякую охрану с Мучного переулка, Медянников чертыхнулся, но потом просиял: расписание Сипягина не секрет даже для богомольных старушек, борцов с дьяволом. И на ухо поведал Путиловскому о своих бдениях со вдовой Гермогеновой.

Путиловский усмехнулся, но из чисто мужской солидарности ему стало в душе жалко министра. И они решили организовать охрану так: напротив квартиры француженки сидит Берг. Медянников метет улицу, потому что сидение на холодном тротуаре ему противопоказано. А Путиловский поедет в «Пале-Рояль» к Юрковской и Григорьеву — дать информацию о возможном появлении Гершуни и действиях на случай этого появления. Так порешили и быстро принялись за дело.

Медянников выбрал место для нищего Берга грамотно, в уголке, но на солнышке, заботливо подстелил ему вчетверо сложенную рогожку и картонку, чтобы, упаси Боже, не застудить самую ценную часть мужского тела — крестец со спрятанным там радикулитом. Под рваненький армячок Берг поддел егерское шерстяное белье и меховой жилет. Шапка была колпаком, сверху засаленная, но изнутри чистая и теплая.

Сидеть на свежем воздухе было одно удовольствие, за которое еще и платили — бросали денежку, и немалую, особенно когда Берг освоил новое для петербургских нищих заклинание, вставив туда кусочки хорошего немецкого, отчего вдруг стали подавать ранее скупые прогермански настроенные слои городского населения.