Избранное

       А тем, кто без эпоса жить не может, скажу в утешение: именно в книге стихов лирика берет на себя некоторые функции эпоса, разворачивает панорамную картину мира: стихи, взявшись за руки, выходят на сцену как античный трагический хор, и не только хор, но и корифей, возглавляющий его, и герои. Присмотритесь к ним: это работает поэтическая мысль, выступая в самых неожиданных обликах, вплоть до бронзового сатира, залитого стеарином, или сахарницы, осиротевшей после смерти своего хозяина.

       Сделаю еще одно признание. Сегодня, когда нас затопило море самодельных поэтических книг, и все – “книги стихов”, иногда думаешь: боже мой, уж лучше, как их предшественники в тридцатые-семидесятые, писали бы поэмы…

                            13.

       Возвращаюсь к Одиссею. Вот воистину сложный персонаж, “неоднозначный”, как принято нынче говорить, ничуть не менее сложный, чем, допустим, Алексей Александрович Каренин.

       Я его чуть-чуть недолюбливаю (Одиссея) – и понимаю, что неправ. А все равно, какая дрянь! Был, знаете, такой герой под Троей – Паламед (вот откуда это имя у прустовского Шарлюса!). Он погиб, оклеветанный Одиссеем. А все потому, что был так же умен, как Одиссей, и греки прислушивались к его советам еще охотней, чем к Одиссею. Зависть родилась не с нами, и не с нами умрет. Истории его гибели, собственно, нет в “Илиаде”, но ей посвящены трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, о ней вспомнил и Овидий в “Метаморфозах”. Уж не пересказать ли нам ее языком Зощенко? Одиссей, этот прохвост, подумавши, написал письмо от имени Приама к Паламеду…(перейду-ка я, пока не поздно, опять к своему суконному слогу), в котором речь шла о вознаграждении Паламеду за предательство, и позаботился о том, чтобы письмо было перехвачено греками. Мало того, Одиссей подбросил мешок с золотом в шатер Паламеда, и, когда произвели обыск, этот мешок нашли. В результате Паламед был с позором казнен – на берегу моря его побили камнями.

Кстати сказать, только Аякс не поверил в виновность Паламеда, не дал исклевать его тело птицам, похоронил его).

       Впрочем, была у Одиссея, кроме зависти, еще одна причина невзлюбить Паламеда.

Мне чуть смешна моя эпическая интонация, но что делать? Я невольно впадаю в нее, - а как иначе?

       Попробую все-таки по-другому. Когда пришли за Одиссеем… Нет, не так. Когда прибыли на Итаку собравшиеся в поход, чтобы прихватить с собой под Трою Одиссея, он прикинулся сумасшедшим. Вот он, первый ловчила, симулянт, предшественник всех “косящих” призывников; должны быть еще какие-то жаргонные словечки, да я их не помню: лет сорок пять назад я тоже предстал перед медицинской комиссией, - меня спасла близорукость, усиленная собственным притворством. Итак, Одиссей хотел быть белобилетником (стать, как я, рядовым необученным, непригодным в мирное, пригодным в военное время, не имело смысла: начиналась троянская война). Можно понять Одиссея: у него только что родился сын, и с Пенелопой-то он прожил не больше года. Он любил жену и сына – это истинная правда, и это многое извиняет в нем, не так ли? Вот он и стал при высокой военной комиссии засевать вспаханное поле крупной солью. Паламед, умница не хуже его, придумавший первый маяк, изобретший (или упорядочивший) алфавит, предложивший исчисление времени по годам, месяцам и дням, - выхватил маленького Телемака из рук Пенелопы и бросил его на пашню. Одиссей остановил быка (или вола, - на ком он там пахал?) – не смог задавить сына. Пришлось ему отправиться вместе со всеми под стены Трои.

       Уф… Больше я ничего так долго пересказывать не буду. Собрать, так сказать, компромат на Одиссея проще простого, - но, представьте себе, именно за хитрость его любит и покровительствует ему Афина. Надо уметь вовремя и разумно выбрать себе богиню-покровительницу. Пусть те, кто поглупей, например, Парис, выбирают Афродиту. Что из этого произошло – известно. А вот Афина, “совоокая”, “провидящая”, “необорная дщерь громоносного Зевса”, еще какая? – “лепокудрая”, “светлоокая”, “броненосная” – действительно, не подведет героя.

       Но даже она несколько смущена его повадками!

              …Ты, кознодей, на коварные выдумки дерзкий, не можешь

              Даже и в землю свою возвратясь, оторваться от темной

              Лжи и от слов двоесмысленных, смолоду к ним приучившись;

              Но об этом теперь говорить бесполезно; мы оба

              Любим хитрить…

       И все-таки Одиссей – не плут, не персонаж плутовских романов. Он не только хитер, он “многоумный”, он “славен копьем”, он – лучший стрелок из лука, он красноречив, он лучший оратор, он скорбит и плачет вдали от родины – по милой Итаке, жене и сыну, он любознателен – всё ему интересно (в том числе пение сирен, - как нравилось мне в детстве это место!), смел, открыт новым впечатлениям… он одинок, пережив всех своих друзей… А как печальны, как мрачны страницы, посвященные посещению им царства мертвых! Он полон раскаяния, плачет в беседе с умершими товарищами, ему не по себе.

       Интересно, как в классической гимназии “проходили этот образ”? Положительный, отрицательный, какой? В гимназии не проходили, там – читали.

                            14.

А где же огромная литература о Гомере? Можно ли обойтись без нее - в разговоре о нем – без нее и без философии?

       Но я не пишу ученый трактат. Гомером занималась вся последующая литература, философия и филология, начиная с рапсодов (гомеридов), исполнявших и истолковывавших его поэмы. Гете тоже называл себя “гомеридом”, когда писал “Германа и Доротею” или “Ахиллеаду”.

       Уж не назвать ли мне здесь неоплатоников, интерпретировавших Гомера: Плотина, Порфирия, Ямвлиха, Прокла, толковавшего отдельные места из него – для школьного обихода? Чтобы не ошибиться и правильно назвать их, я должен был наведаться в философский словарь. Или, может быть, блеснуть эрудицией, разумеется, заимствованной из тех же словарей, и вспомнить Шеллинга, “толковавшего гомеровский эпос как внутреннее перерождение мифотворческой стихии?”

       Обойтись без всего этого мне разрешает Платон, назвавший мировоззрение Гомера (Орфея, орфиков, Гесиода) дофилософским осмыслением действительности. Ах, дофилософским? Тогда я могу не беспокоиться. Миф бездоказателен, зато традиционно авторитетен, - говорил Платон. А кроме того, миф – результат непосредственного созерцания сверхчувственного мира, что и заставляет, по Платону, всякий раз обращаться к нему, когда речь идет о богах, героическом прошлом, а также – загробном существовании души.

       Я тоже так думаю. Нет, кроме шуток, Гомер – это поэзия, и она старше философии. “Стихи никогда ничего не доказывали, кроме большего или меньшего таланта их автора”, - сказал Тютчев.

              Белый потом привязали ремнями плетеными парус,

              Ветром наполнившись, он поднялся, и пурпурные волны

              Звучно под килем потекшего в них корабля зашумели;

              Он же бежал по волнам, разгребая себе в них дорогу…

       Что до гомеровской философии, то боги у него решают, чему не быть и чего не миновать. Вот и вся философия. Как говорит Зевс-тучегонитель, “Если содеялось так, без сомнения, мне так угодно!” И как далеко ни продвинулось человечество за три тысячелетия (что назовем при этом, философию Канта? стихи Пушкина? теорию относительности Эйнштейна? компьютер, на котором я буду печатать эти строки? мне-то из всех изобретений большего всего нравится телефон), - человеческая жизнь и будущее пребывают более или менее в том же отношении к Судьбе (напишем это слово с прописной буквы). К Судьбе, Высшей силе, Природе, “звездному небу над головой”.

                            15.

Если говорить о философии… Меня волнует, что Аристотель, как уверяет Плутарх, подарил исправленный им список “Илиады” своему ученику Александру – и тот возил его в своих походах в шкатулке (“Илиада” из шкатулки”), захваченной им у Дария, - не расставался с ним и ночью, хранил под подушкой – вместе с кинжалом.