Страница 26 из 57
Но если Хартия — это истина, из сего вовсе не следует, что такова же и книга г-на де Кюстина. Окажись она ложной, в какой роли будет выступать тогда простодушный ее пересказчик, доверившийся букве и духу сего произведения? Вместо того, чтобы быть независимым судьей и арбитром, не унизится ли он до положения обманутого (да простит мне г-н Сен-Марк-Жирарден это слово) фокусника и некроманта, который на глазах изумленной публики раскладывает весь свой набор чудес и великих тайн, завезенных из дальних стран?
И вот, что из сего получилось. Этот несчастный любекский трактирщик, этот предвестник бедствий, который для г-на Сен-Марка-Жирардена, как и для благородного маркиза, есть «оракул более верный, чем Калхаса», назвал Россию дурной страной, и приговор его, как святыня, перенесся и в книгу путешественника, и в статью «Journal des Debats». Странный человек этот трактирщик! Я всегда полагал, что трактирщики сего города, расположенного на полпути и столь зависящего от проезжающих, должны почитать для себя Россию землей обетованной. Но я ошибался. Один из них с блеском опроверг сей жалкий расчет домашней экономии. Одержимый чувством бескорыстия, в припадке русофобии, сей достойный человек предпочел остаться при пустом табльдоте и незанятых комнатах, чем поощрять поездки несчастных сих путешественников в эту Богом проклятую страну.
Но если бы г-н Сен-Марк-Жирарден читал труд г-на де Кюстина столь же внимательно, как и я, у него, возможно, явились бы некоторые сомнения касательно смысла и верности слов нового сего Ла- фатера5, судящего о людях по выражению лица и аппетиту. Во-первых, как мне кажется, нашему путешественнику вообще не везет с трактирщиками: должно быть, лицо его чем-то непривлекательно для них. После любекского, который отнюдь не возрадовался такому постояльцу, следует петербургский, и этот, только завидев его, не хотел впускать еще одного гостя (Письмо IX). Неприятно, но что же делать? Подобные антипатии невозможно объяснить6. Во всяком случае, сие смягчающее обстоятельство
а Калхас — персонаж «Илиады», прорицатель, сопровож давший Агамемнона во время Троянской войны. (Примеч. переводчика.) заслуживает внимания. А вот и другие, также не лишенные некоторого веса: я не припоминаю, чтобы в рассказе нашего путешественника говори лось о том, что, как и любекский трактирщик, он примечал на лицах русских пассажиров «Николая I» выражение печали и грусти. Напротив, автор рису ет картину веселости всех этих князей и княгинь, сих несчастных узников, освободившихся на день и возвращавшихся в свою роковую тюрьму. Но ведь кто-то из двоих был неправ — автор или трактир щик, и если последний искусный физиономист, значит, г-н де Кюстин плохой наблюдатель. Надоб но убрать или приговор, отдающий запахом харчев ни, или розово-жасминовые собственные его на блюдения.
Касательно парохода «Николай I» мне представляется уместным сделать небольшое отступление, которое, впрочем, вполне укладывается в мой сюжет. Г-н де Кюстин претендует на неукоснительную правдивость, и критику из «Journal des Debats», по всей видимости, не приходит в голову усомниться в этом. Прояснение только одного факта дает возможность доказать, что он или лжец, или простофиля. Едва наш путешественник вступил даже не на землю России, а всего лишь на российский корабль, как у него начинается умопомрачение, и он впадает в неточности и грубейшие ошибки, кои уже не покидают его до самого отъезда из России. Доказательством тому служит все, что он говорит о пожаре и крушении этого парохода7; здесь правдив только сам факт. Все остальное преувеличено или искажено. Я был тогда одним из пассажиров и могу говорить со знанием дела. Во-первых, катастрофа случилась не в октябре, а в мае. История с молодым французом совершенно ложная8. На борту не было никакого француза из посольства в Дании, а все приписываемое ему не более, чем чистый вымысел.
Вместе с этой сказочкой испаряются и все стенания по поводу неблагодарности тех, кто даже не подумал осведомиться об имени человека, спасшего стольких несчастных* При жестоком сем испытании каждый исполнял свой долг, не претендуя за это на премию Монтиона [33].
Император не отставил капитана, к тому же не русского, а англичанина, служащего частной компании, которая сама уволила его — вот и все. Он узнал о катастрофе, находясь в Берлине, куда я приехал с сей новостью одним из первых; он прислал на место своего адъютанта князя Васильчикова с деньгами и аккредитивами для помощи потерпевшим, как русским, так и иностранцам. Сгоревший пароход не был переделан, вместо него в Лондоне построили совершенно новый. Из всего этого следует, что панический страх и мнительность благородного маркиза были напрасны и столь же мало основательны, как и все прочие переживания, испытанные им в России.
Указанные мною неточности не имеют сколько- нибудь существенного значения. Они и не заслуживали бы серьезного опровержения, если бы преподносились с оговоркой: «как говорят», что позволяет не брать на себя ответственность, и я уж конечно, не стал бы даже упоминать о них. Однако наш путешественник безоговорочно и категорически утверждает, что все приводимые им подробности безупречно верны (письмо IV); с самого начала своего повествования он провозглашает себя непогрешимым и хочет внушить читателям абсолютное к себе доверие. Посему я не мог отказать себе в удовольствии объяснить, как надобно понимать утверждения г-на де Кюстина, тем паче, что непогрешимость его одинакова на всех страницах этих пухлых четырех томов. И в правде, и в заблуждении его не оставляет убежденность учителя и пророка, хоть он и спотыкается на каждом шагу.
Вернемся однако к столь снисходительному пересказу в «Journal des Debats» и посмотрим, как критик попадется во все ловушки, расставленные нашим путешественником для доверчивых читателей.
Дабы согласовать многочисленные свои противоречия (каковые и сам он неоднократно признает); дабы хоть как-то упорядочить разброд мнений и сведений, маркиз изобретает для себя некое объяснение. И сколь бы неуклюжим оно ни было, г-н Сен-Марк-Жирарден, не колеблясь, принимает его. Автор хочет уверить нас, что в России он писал письма двоякого рода: хвалебные, предназначенные для почты, и правдивые, уничтожающего содержания, которые из страха перед полицией держал у себя в портфеле. Странный способ прятаться, храня при себе компрометирующие бумаги, особенно когда останавливаешься в трактирах и за тобой следит шпион, непременная тень пишущего путешественника («Journal des Debats»). И не проще ли было бы в сем случае переслать эти письма курьерской почтой через французское посольство? При всем варварстве и деспотизме нашего правительства (по мнению г-на де Кюстина) я что-то не слыхивал о нарушении тайны дипломатической переписки.
Ну что ж, и я тоже хочу дунуть на сей карточ ный домик, составленный из подобных уловок на за баву детям... или благосклонным критикам (« Journal des Debats ») a .
В этом и есть вся разгадка.
а «(Кюстин) по возвращении в Европу только посмеялся над всеми своими восторгами в письмах, которыми он кор мил полицию, и опрокинул их как карточный домик, постро енный на потеху детям или шпионам». (Примеч. автора.)
Если самому приходится хоть немного заниматься сочинительством, если хоть сколько-нибудь знаком с интеллектуальной и механической стороной дела, иными словами, с самим ремеслом, легко различить произведение искреннее, спонтанное от такого, которое по тем или иным причинам переделывалось и перекраивалось. Первое может быть сильно своими принципами, парадоксально, ошибочно, но оно несет на себе печать личной убежденности, и если автор и вводит вас в заблуждение, то, по крайней мере, сам почитает сие за истину, вследствие постигшего его ослепления. В произведениях второго рода мы видим, как он неловко и скованно барахтается между двумя принципами и нарушает при этом оба; возмущение его чисто риторическое, относящееся к разряду выспренной декламации. Именно таков случай г-на де Кюстина, а г-н Сен- Марк-Жирарден слишком умный и слишком искушенный в литературных делах человек, чтобы обманываться на сей счет. Автор, хотя и проведший слишком мало времени в России, дабы получить нужные для добросовестной и поучительной книги документы, мог бы приметить то, что видят почти все и почти повсюду: добро рядом со злом; пороки и добродетели; благие намерения, искаженные при исполнении; глухую и непрестанную борьбу между слабостями и страстями сердца человеческого и незыблемыми принципами истины, добра и красоты — борьбу, которая оборачивается преимуществом то одной, то другой стороны. Человек умный и обладающий чувством меры мог бы вынести глубокие заключения из рассмотрения учреждений, нравов и обычаев русского общества, хотя оные и нелегко поддаются восприятию при неведении существа вещей, коренящихся в самой истории и наптих традициях.