Страница 24 из 30
* * * Летела птица ль, проходил ли зверь — Фархад к ним слово обращал теперь: «Товарищи мои, мои друзья! Навеки с вами разлучаюсь я. Как братьев, как единоверцев, вас Я так любил, любил всем сердцем вас! Предательство, двуличье, ханжество — Вот вечное людское естество. Вы прямодушны, честны все, верны, Природой из любви сотворены. Сдружились вы в скитаниях со мной, Братались вы в страданиях со мной. Разлуки боль с родной страною мне В чужой вы облегчали стороне. Родных вы заменяли мне, друзей, Вы были свитой преданной моей. Куда бы я ни направлял стопы, Не уклонялись вы с моей тропы. И сколько ни стонал, ни плакал я, Ни разу не видал, однако, я, Чтоб тяготился кто-нибудь из вас Моей тоской докучливой хоть раз. Обязан всем вам очень многим я, Четвероногие мои друзья! И вам, пернатым, кто в палящий зной Крылатым кровом реял надо мной, Всем вам я благодарность приношу, У всех у вас прощения прошу!..» Он горькими слезами залился, А звери, возвышая голоса, Завыли, ущемленные тоской, Но без притворства, не как род людской! Так непритворно люди, может быть, В день воскресенья мертвых будут выть… Когда зверям он высказал хвалу, То смертный час пустил в него стрелу. Он видел, что его конец пришел, — Теперь на ум ему отец пришел. * * * А вспомнив об отце, он вспомнил мать — И руки стал в отчаянье ломать: «О смерть, скорее душу отними! Меня хоть этой пыткой не томи! Ужель страданий мало мне других, Что в смертный час я вспомнил и о них? Да, ты коварством вечен, небосвод! О, как ты бессердечен, небосвод! Так не ведется ведь у палачей, Чтоб одного казнили сто мечей! Чтобы кусочек хлопка сжечь, нужна Не молния, — лишь искорка одна! Я дотлевал уже, как головня, — Зачем же ты опять разжег меня?! Клянусь, будь ты немного хоть добрей, Меня бы в прах воткнул ты поскорей! О кравчий времени! Тебе упрек: Зачем ты милосердьем пренебрег, — Зачем отраву в чашу подсыпал Тому, кто сам навеки засыпал? Каким быть надо злобным палачом, Чтоб даже мертвеца рубить мечом!..» И обратился к ветерку Фархад: «О ветерок, не знающий преград! Во имя бога, взвейся и слетай В мой милый край, в далекий мой Китай. И прах моей отчизны поцелуй, Но старого отца не разволнуй: Ему не сразу истину открой, — Речь поведи сначала стороной, Потом скажи: «Твой сын, страдалец-сын, Твой заблудившийся скиталец-сын, Он — кровь твоя и кость твоя, и плоть, Дар, коим одарил тебя господь, — В раскаянье, в мучениях погиб, Без твоего прощения погиб. О, как была судьба коварна с ним! Как был он ею день за днем гоним! Иранский грозный шах — Парвиз Хосров, Злой чародей, хитрец из хитрецов, Хосров Парвиз, его заклятый враг, Преследовал его за шагом шаг. С таким врагом, будь честен враг и прям, Фархад бы рассчитаться мог и сам. Но кривды путь, обычай лжи избрав, Хосров его осилил, в прах поправ. О нечестивце говорить к чему? Возмездие — один ответ ему! И потому скажи, — просил Фархад: «Храбрец Бахрам, мой друг, молочный брат, Пусть войско соберет и пусть сюда Придет он для кровавого суда. Пусть кровь мою с Хосрова спросит он, И голову с него да сбросит он!..» И если эту огненную весть Отец мой — шах — не в силах будет снесть, И всю беду поймет в единый миг, И вспыхнут все на нем седины вмиг, И в горе ворот раздерет он свой, И станет биться об земь головой, И возопит, беспомощен и стар, И камнем скорби сам себе удар Он в сердце нанесет, хотя оно И без того разбито уж давно, — Не допускай, чтоб он венец разбил, Чтоб свой хаканский трон отец разбил!.. И ты отца утешишь, ветерок: Мол, так предначертал Фархаду рок. Любовь была в предвечности уже Предопределена его душе. Был смерти на чужбине обречен Еще в утробе материнской он. А то, что нам всевышним суждено, То — рано или поздно — быть должно! Пусть мне сужден безвременный конец, Но вечно пусть живет мой шах-отец! Развалится лачуга — не беда, — Чертогу бы не рухнуть никогда! С засохшею травою примирись, — Будь вечно зелен, гордый кипарис!.. И если весть о гибели моей До материнских долетит ушей, И, в горе разодравши ворот свой, Мать воплем всполошит весь город свой И обо мне, несчастном, сокрушась, Забьется лбом о камень в этот час, И, щеки исцарапав, станет мать В отчаянье седины вырывать И причитать: «Мой сын, ребенок мой! Погибший, жертвенный ягненок мой», И если б воплей ураган сорвал С ее лица все девять покрывал, — Моей тоской над нею задыми — Покровом ей да будет пред людьми! Скажи: «Не убивайся так, скорбя, — Не радовал он никогда тебя. Иметь мечтала друга в сыне ты, Но плакала и плачешь ныне ты. Мечтала о рубине дорогом, А получила рыхлой глины ком. Просила солнца вечного огонь, — Горящий уголь приняла в ладонь. В садах все дети веселятся… ах, — Я в детстве лишь грустить любил в садах! Я тем несчастней был, чем был взрослей, — Я разлучился с родиной моей. С тех пор скитанья муки — жребий мой, Огонь разлуки с сыном — жребий твой. Хоть сжег тебя заблудший сын Фархад, Прости его, не обрекай на ад! О, ты простишь, но знаю наперед, Что смерть твою мне не простит народ, А раз меня народ мой не простит, — Пусть и умру, все будет жить мой стыд!» А если Мульк-Ара и друг Бахрам Об участи моей узнают там, — Сурьмы чернее станут лица их, И киноварью слезы литься их, И облачатся в черную кошму, И это уподобится тому, Как мир, о солнце вечером скорбя, В палас ночной закутает себя И до утра в долинах и в горах Горюет, головой зарывшись в прах. И Мульк-Аре ты скажешь, ветерок: «Такую кару мне назначил рок. А с небом спора не начнет мудрец, Земли недолговременный жилец». И передай Бахраму, ветерок: «От вздохов и от слез велик ли прок? Молочный брат, духовный мой двойник, Товарищ верный мой, мой ученик, Скорей сюда с войсками соберись, Чтоб отомщенья не избег Парвиз! И часу не теряй в пути — спеши, Убийцу моего найти спеши — Да отвернется небо от него! — И кровь мою потребуй от него!.. Твой путь через Хотанский край пройдет. Скажу — через земной он рай пройдет! Четыре сада встретишь — те сады, Где, как Плеяды, розы и плоды. В садах четыре высятся дворца, Что строились по замыслу отца. Меня в саду весеннем помяни — Слезинку цвета розы урони. Ты вступишь в летний сад — и там пролей Слезу о пальме гибели моей. В саду осеннем вспомни о листке, Что пожелтел и высох вдалеке. В саду зимы вздох обо мне издай, Чтоб инеем покрылся зимний рай…» И так, о милый ветерок, шепни Великому художнику Мани, Чья кисть, благословенная судьбой, — Китай навек прославила собой, — Скажи ему: «Художник-чародей, Которому нет равных средь людей! Ты расписал мои дворцы, — они Венец искусства твоего, Мани! В них кистью ты своей запечатлел Все, что свершить я в Греции успел: Как в бой с драконом грозным я вступил, Как Ахримана, духа зла, убил, Как был сражен железный великан, Как взят был Искандаров талисман, Как я нашел Сократа, наконец, И как меня благословил мудрец. Вот счет великих подвигов моих, И кистью ты увековечил их. Исполни же завет предсмертный мой: Со стен изображенья эти смой, А что не смоешь — соскобли, сотри Во всех дворцах снаружи и внутри. Со всех айванов посрывай шелка, Сожги, чтоб не осталось ни клочка… Прости мне просьбу страшную мою: Всю боль твою, художник, сознаю, Но если мне судьба дает взамен Души и плоти — лишь распад и тлен, И если должен сам исчезнуть я В неведомых мирах небытия, — Не нужно мне и памяти земной, — Пусть все мои дела умрут со мной. Так для чего же красоваться мне Подобьем бездыханным на стене?» И передай Карену, ветерок: «Фархаду пригодился твой урок. Но твой Фархад, твой ученик погиб! Он много нарубил гранитных глыб, Но небосвод низвергнул их потом На голову его густым дождем. Он рушил горы — и прославлен был, Но сам одной горой раздавлен был». И вот о чем, Карен, тебя прошу: Возьми свою кирку, возьми тишу — Разбей тот камень, на котором ты Резцом изобразил мои черты. Пусть обо мне ни краска, ни гранит, Ничто воспоминанья не хранит!…»