Страница 58 из 63
— А почему Драммонд называет их ахондропластами? — спросил Грегори. — Что это значит?
Коротков, невысокий и широкоплечий, прохаживался по кабине — пять шагов вперед, пять назад. Его белобрысая голова упрямо торчала на крепкой мускулистой шее из горла скафандра, — так уж ему, Баркли, показалось, что вид у нее упрямый.
— Ахондропласты, — сказал Коротков, — это уроды с укороченными конечностями. Драммонд не прав, когда называет так аборигенов.
Драммонд не прав… Драммонд не прав…
Он снова заснул.
А когда проснулся, первое, о чем он подумал, поразило его настолько, что Баркли вскочил на ноги и поспешил к столику с картой и лентами самописца. Да, было похоже, что тут, у подножия хребта…
Он огляделся — в вездеходе никого не было. Баркли посмотрел в иллюминатор и увидел: перед мерцающим экраном стоял абориген с разрядником в руке. Ага, заявился все-таки Единственный Зритель…
Он надел шлем, щелкнув замками. В руках была слабость. И ноги были будто чужие. Пройдя через шлюз, Баркли вышел из вездехода как раз в тот момент, когда Коротков подступил к любознательному «жезлоносцу», знаками приглашая к общению. На чистом листе большого блокнота Коротков быстро нарисовал две фигуры — аборигена и человека в скафандре, пожимающих друг другу руки. Было непонятно, смотрит ли «жезлоносец» на рисунок или на экран, — в узких прорезях его глаз черные зрачки казались неживыми. Странно застывшим выглядело это плоское лицо без рта, без подбородка. Только вздрагивали, будто принюхиваясь, широкие ноздри.
Грегори, медленно кружа вокруг этих двоих, снимал сцену контакта. На следующем блокнотном листе Коротков нарисовал в середине кружок и указал на Солнце — яркую звезду на черном небе, пылавшую невысоко над горизонтом. Потом разместил на орбитах девять кружков поменьше, ткнул пальцем в третий кружок и указал на себя, упер палец в девятый, последний кружок, и указал на своего мохнатого «собеседника». И опять было непонятно, смотрел ли тот на рисунок и следил ли за жестами Короткова. Снова и снова Коротков пытался привлечь внимание аборигена к своему чертежику, и вид у него был как у добросовестного учителя, добивающегося правильного ответа от туповатого ученика.
Нет, не получалось контакта. А когда Коротков подступил слишком уж близко и сунул блокнот прямо под нос аборигену, тот, раздувая ноздри, отступил, отпрыгнул на несколько шагов. И тут прилетели еще трое «жезлоносцев» — в одном из них Баркли узнал давешнего седоватого «старичка», — и было похоже, что они, тесно встав вокруг Единственного Зрителя, совещаются… или препираются? Потом все разом ускакали в разные стороны.
— Не огорчайтесь, мальчики, — сказал Баркли, с удивлением ощущая, что ноги плохо держат его. — Послушайте… Я, кажется, обнаружил там, у хребта, их город… погребенный город…
Пока Коротков в корабельном лазарете проделывал экспресс-анализы, Баркли покойно лежал на койке, закрыв глаза и выставив поверх простыни черный веник бороды. Коротков сочувственно посматривал на его бледное лицо. Когда, закончив анализы, он вытер марлевой салфеткой влажный от пота лоб Баркли, американец открыл глаза и сказал:
— Вы уходите, Станислав? Погодите… посидите немножко.
Коротков кивнул и сел на крутящийся табурет рядом с койкой.
— Вот вы, молодой ученый, — продолжал Баркли, — скажите мне, какая идея, в профессиональном, конечно, плане, является для вас основной… главной…
— В профессиональном плане? — Коротков подумал несколько секунд. — Ну вот, пожалуй: принцип единства организма и среды.
— Единство, да… А я думаю, что в основе мироздания — контраст. Тепло и холод. Плотность и вакуум. Сама жизнь, стремящаяся к порядку и организации, возникла в хаосогенных областях Вселенной. Разум активно противостоит энтропии…
— Ну, Джон, это не ново. Это нисколько не противоречит принципу единства…
— Знаю, знаю, я знаком с диалектикой. Кстати, не кажется ли вам, что здесь, на Плутоне, мы наблюдаем противостояние разума энтропии в чистом виде? Ну, неважно… А вот еще пример контраста как движущей силы: всю сознательную жизнь я работаю в космосе, а теперь космос выбрасывает меня.
— То есть как, Джон? Что вы хотите сказать?
— Милый мой Станислав, я ведь не спрашиваю, какие у меня анализы… какая болезнь… Не спрашиваю, потому что знаю: когда отнимаются руки и ноги — это начало космической болезни.
Коротков с печалью смотрел на черную бороду, распластавшуюся на белой простыне.
— Не торопитесь ставить диагноз, — сказал он. — Может быть, просто переутомление…
— Да бросьте вы. Не надо утешать. Почти двадцать лет я кручусь на разных паршивых шариках — собственно говоря, я и не землянин вовсе. Известно вам, что я родился на Луне? Да, представьте себе. Я прекрасно чувствовал себя на Ганимеде, на Тритоне, на Титане и прочих небесных телах. Да, сэр! Я хуже себя чувствую без скафандра!
— Джон, прошу вас — спокойнее…
— А если не верите, то спросите у Морозова — мы с ним когда-то встречались на Тритоне.
— Я знаю…
— Ни черта вы не знаете! — Баркли вытянул руку из-под простыни и сжал бороду в кулак, но скоро рука разжалась и бессильно упала на грудь. — Ну ладно, — сказал он погасшим голосом. — Это я так… ни к чему… Вы славный малый, напористый, честолюбивый…
— Джон, прошу вас…
— Вы вернетесь на Землю, напишете труд о проблемах контакта и вообще… прославите свое имя.
— Можно подумать, что вы не писали труды, — сказал Коротков недовольно, — что вы не старались врубить свое имя в науку.
— Писал… старался… Потому что был молод. Мне нравилось прилетать на Землю и привлекать к себе внимание. Особенно женское. — Баркли невесело засмеялся, но тут же оборвал смех. — Для чего вы занимаетесь наукой, Станислав? — спросил он, помолчав.
— Как — для чего? — Коротков пожал плечами. — Чтобы приносить пользу обществу, людям.
— Ну, конечно. Я и не ожидал другого ответа.
— А вы бы дали не такой ответ?
— Нет. Я занимаюсь наукой, потому что это доставляет мне наслаждение. Ну ладно… Идите… Я, пожалуй, посплю.
В кают-компании Морозов размышлял над картой, составленной Баркли. Правильные чередования выступов и впадин, и верно, напоминали дома и улицы города. Что ж, если вспомнить гипотезу Шандора Саллаи о далеком прошлом этой планеты, вышвырнутой взрывом сверхновой из своей звездной системы…
Всезнающий Черных, сидевший рядом, подтвердил: да, так могло быть — расплавленная горная порода, стекая с хребта, залила город, погребла его навеки. Но такая катастрофа наверняка уничтожила бы всякую жизнь на планете.
— Если это действительно город, — сказал Морозов, — то здесь, надо полагать, погибла серьезная цивилизация. Каким образом Плутон был заселен снова… как возникла эта популяция со своим Деревом — вот вопрос.
— А может, она широко распространена в космосе? — В глазах Олега Черных блеснул огонек азарта. — Ведь таких планет, как Земля, удобных для жизни в нашем понимании, в Галактике страшно мало — верно? Гораздо больше неудобных — холодных, лишенных морей и атмосферы. Следовательно? Должны быть более распространены формы жизни вроде той, что мы видим на Плутоне. А что? Галактическая цивилизация, которой доступны почти все планеты с твердой поверхностью. Они не нуждаются в сложной техносфере. Они высаживаются со своими тау-аккумуляторами и…
— Ну, понесло вас, Олег, — усмехнулся Морозов. — Для того, чтобы высаживаться, надо, как минимум, иметь корабли, то есть именно сложную техносферу. Не думаете же вы, что им достаточно вспорхнуть, чтобы полететь за тридевять парсеков?
— Кто их знает? — Олег смущенно почесал мизинцем кончик носа.
Вошел Коротков.
— Заснул, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Морозова. — Очень встревожен, хотя и сдерживается. Считает, что у него началась космическая болезнь, — к сожалению, он, по-видимому, не ошибается.