Семь планет

СУББОТА

Рассказ путника, приведенного с дороги в Черный дворец

Фаррух, сын серендибского (цейлонского) царя Джусрата, «стремился к бедности святой, богатство, власть считал он суетой». В поисках приснившейся ему красавицы царевич попал в сирийский город Халеб (Алеппо). Одетый в одежду бедняков, в черный палас, наш странник нашел прибежище в городских развалинах. Купец Ахи, который, движим милосердием, «бродяг и нищих приводил в свой дом», привел к себе и Фарруха и случайно узнал, что красавица, которую ищет царевич, не кто иная, как его, Ахи, жена. Тогда купец развелся с любимой женой и отдал ее, против ее воли, в жены Фарруху. На пути домой царевич услышал от нее всю правду, узнал, что она по-прежнему любит Ахи, и, потрясенный, решил: «Пребудь отныне милой мне сестрой». Вернувшись на родину и унаследовав престол скончавшегося отца, Фаррух стал править страной по законам милосердия. Между тем царь Халеба, по навету клеветников, заключил Ахи в тюрьму и приказал его казнить. Купцу удалось убежать в Серендиб, и, как некогда царевич, он обрел пристанище в развалинах. Фаррух, подражая другу, отыскивал в развалинах нищих и странников, предоставлял им приют. Так он нашел Ахи и вновь соединил его с женой. В честь Фарруха и Ахи в Серендибе вошла в обиход простая одежда бедняков, черный палас, что дает поэту повод воскликнуть: «Я сам, когда б удача мне далась, не стал бы шелком заменять палас»

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Бахрам в Золотом дворце

В воскресный день, когда зажглись лучи, Оделось небо в платье из парчи. Прекрасен пери золотой наряд, Ее ланиты розами горят. А шах — он солнцем бы назваться мог: Он в золоте от головы до ног. Он щедро сыплет золото свое, И купол золотой — его жилье. Красавица румийка входит в дом. Она — как солнце в небе золотом, Вот в желтом кубке — желтое вино, То пламя в пламени заключено. Кровавым блеском исходил дворец, Под сводами как бы пылал багрец. Бахрам — как саламандра в том огне, Не саламандра — солнце в вышине! Он вызов бросил желтому вину, И вел он с ним до той поры войну, Покуда солнца лик не пожелтел И день одежду черную надел: Закрыл он чернью солнца желтизну… Красавица, затмившая луну, По крови — золотого Рума дочь, За полог свой зашла. Настала ночь. На ложе золотое шах прилег, Но светлый сон от шаха был далек. Опять Бахрам велит слуге идти: Да будет первый встречный на пути Сюда, пред очи шаха, приведен, Поведает о том, что знает он. На розыски отправился гонец, И путника привел он во дворец. И путник шаха услыхал приказ, И так повел он дивный свой рассказ, Начав его красивой похвалой, Приятной и учтивой похвалой. Рассказ путника, приведенного с дороги в Золотой дворец «В те дни, когда Джемшида славил мир,[6] Жил в Руме знаменитый ювелир. И говорили мудро про него: Мехами было утро для него, Небесный круг был горном для него, Металлы — солнцем горным для него! Работал он в дворцовой мастерской, У шаха был доверенным слугой. Проверкой пробы ведал он в стране, Был стражем государевой казне. Из рудников к нему текло добро, Все золото страны, все серебро, Ремесленные люди всей земли Умельца Зейд-Заххабом нарекли. Он зодчим был, а также мудрецом, Гранильщиком и златокузнецом. Сегодня — лекарь, завтра — медник он, Для шаха — лучший собеседник он. Философом из любопытства был, Но только дерзок до бесстыдства был! Он был искусством с головы до ног, Но в том искусстве был один порок… Весна сменяла светлую весну, — Своей он сделал шахскую казну, К себе таскал он шахское добро, Но так как воровал всегда хитро, То милость в шахских он читал очах, Хвалил его искусство старый шах, А люди, слыша эти похвалы, Боялись говорить слова хулы, А говорили — шах не слушал слов, А если даже слушать был готов, — Обманщик, заглушая голоса, Показывал такие чудеса, Умел таким искусством ослеплять, Что шах безвольным делался опять, В руках таил такое волшебство, Что шах почти молился на него! Однажды шаху молвил ювелир: «О царь царей! Ты покорил весь мир. Ты всех владык величьем превзошел, — Достойным должен быть и твой престол, О шах! Твой лик — счастливый лик зари. Пусть прочие владыки и цари Довольствуются деревом простым, Но твой престол да будет золотым! Богата золотом твоя казна, И не скудеет, множится она. Зачем в подвалах золото держать? Зачем ему без пользы там лежать, Когда ему другое суждено: Особый блеск тебе придаст оно, Великолепье — шахству твоему, Едва на свет его я подниму!» Всем сердцем принял шах такой совет. «О светоч знаний! — молвил он в ответ, — Ты хорошо придумал, чудодей, Начни же труд желанный поскорей!» А тот: «О шах! Чтоб я престол воздвиг, Чтоб золота я существо постиг, Две тысячи батманов нужно мне». И шах сказал: «Возьми в моей казне». Вот, нагружен добычей золотой, Искусный мастер скрылся в мастерской. Усердно он трудился день и ночь, Чтоб вещество искусством превозмочь, В усильях и бореньях год прошел, — Был золотой сооружен престол. Глаза людей манил он, изумлял, Он миру восемь ярусов являл. Сияли восемь башен, как стекло, Высоких, низких — равное число; Четыре башни — дивной высоты, На них павлиньи светятся хвосты, Четыре — низких, в прорезях витых, Четыре попугая было в них. В рубинах, рдевших ярко и светло, К престолу восемь ступеней вело. Но все с уменьем сделаны таким, Что, если поднимался шах по ним, Они склонялись под его ногой, К ногам одна спускалась за другой. Но вот он восемь ступеней прошел, Но вот воссел владыка на престол, — Тогда ступени поднимались вновь. Шах поднимал от удивленья бровь, А попугаи, будто подан знак, В четыре горла заливались так: «Да сбудутся твои желанья, шах! Да будет крепок твой престол в веках!» А все павлины, полные ума, Над головою шаха, как Хума, Вдруг расправляли пестрые крыла, Чтоб над счастливцем тень от них легла. Сидение, чтоб возвышался шах, Уставил мастер на восьми столбах. Под ними восемь двигалось колес, И самого себя владыка вез — Куда хотел, без помощи людей, По мановению руки своей. Диковинки вселенной превзошел Тот самодвигающийся престол! Такого чуда, выше всех похвал, Никто из венценосцев не знавал! Когда людей кудесник удивил И во дворце престол установил, Довольный шах, повеселев душой, Возвысил ювелира пред собой, Искусника в высокий сан возвел И расплатился щедро за престол. Однажды во дворце, в одном углу, Собратья мастера по ремеслу, Чей быстрый ум, чей труд ценил народ, Сказали так: «Престол — как небосвод: Хоть солнечный он излучает свет, В нем скрытно серебрится лунный цвет. Не перечислим всех чудес его, Две тысячи батманов — вес его, Но к золоту, заметить не хитро, Подмешано, бесспорно, серебро. Украл соперник не один батман! Но чтобы обнаружен был обман, Но чтобы шах сумел его понять, Немыслимо такой престол сломать, Все превзошедший по своей красе…» И так как Зейда опасались все, То ювелиры начали совет: Как дело вывести на божий свет? И выход найден был в конце концов. Добыв двух попугаев, двух птенцов, Их обучали, приручив сперва, Чтоб каждый затвердил свои слова: Один: «Лишь позолочен сей престол», Другой: «А позолоту вор навел». Зеленые, как всех лугов наряд, Два попугая Зейда посрамят! Один из заговорщиков нашел Тропу к тому, кто охранял престол, Вручив ему немало серебра. И тот, подумав, обещал: с утра Двух прежних попугаев заменить, Доносчиков пернатых посадить, Чтоб шах услышал не себе хвалу, А низкому обманщику хулу. Вот утром на престол садится шах, Предчувствует хвалебный звон в ушах. Что ж слышит он, владыка всех владык? Два попугая поднимают крик, Два попугая режут напрямик, — У шаха отнимается язык! Но так решил, когда пришел в себя: Замыслил некто, мастера губя, С ним нынче счеты давние свести, Но, зная, что у шаха Зейд в чести, Открыл проступок птичьим языком… А если так, то правду мы найдем! И вот напильник золото совлек, И сразу обнаружен был подлог! Сумел напильник Зейда обвинить И оборвать приязни шахской нить. Шах приказал, узнав его вину, Отнять его имущество в казну, А мастера, который так лукав, В колодец бросить, в цепи заковав, — В колодец с узким ртом, с широким дном: Вход — как отдушина, а дно — как дом. Как ночь разлуки, мрачен и глубок, Жесток, как одиночества силок, Насилием воздвигнут, страшен он: В нем заживо преступник погребен. В нем Зейд немного получал еды: Два сухаря, один кувшин воды. Но тот, кто шаха обмануть хотел, Предвидел для себя такой удел. Вот почему запрятал он кинжал, Всегда напильник под полой держал. Сказав: «Пускай паденье велико, — Отречься от спасенья нелегко, Пусть я в пучину бедствия сойду, Но для спасенья средство я найду, Пройду все испытания судеб!» — Он сделал так: припрятал в угол хлеб, А воду применил весьма умно: Изрыв кинжалом глинистое дно, Замешивал он глину на воде. Так, дни и ночи проводя в труде И выбиваясь из последних сил, К отверстию ступени возводил. «Воды!» — молил и клял судьбину он, Стеная, припадал к кувшину он, И глину, воду получив, месил, И вновь, рыдая, он воды просил. Хотя душа едва держалась в нем, Ступени поднимались с каждым днем, И много лун прошло, и пробил миг: Он глиняную лестницу воздвиг. Перепилив оковы на ногах И дрожь и слабость чувствуя в руках, По лестнице взобрался он, идет… Увы, заложен тяжким камнем вход! Ужель ему не выбраться отсель? Кинжалом сбоку просверлил он щель, Подкоп подвел под камень мастерски, И каменные разорвал тиски, И вышел из колодца наконец! И в дальний край направил путь беглец, Он в землю франков свой направил шаг… Когда узнал об этом бегстве шах, Узнал о том, как в пропасти земли И труд и разум Зейду помогли, Кусал от удивленья пальцы он, И часто вспоминал скитальца он. А Зейд все шел, не отдыхал в пути. Он торопился, чтобы жизнь спасти. И, множество преодолев преград, Вступить на землю франков был он рад: У франков не дрожал от страха он, У франков не боялся шаха он! В дороге сделав не один привал, В Кустантынию странник наш попал. В дороге он приветствовал зарю, Дорога привела к монастырю. Измучен странствиями, запылен, В монастыре остановился он. Как небосвода голубая ширь, Был бесконечен древний монастырь, И храм стоял светло и мирно в нем — Не храм, а капище, кумирня в нем! Сверкала позолота потолка, Пол мраморный — из одного куска, А стены — в украшениях лепных, Горят лазурь и золото на них. Из цельных слитков — каждая стена, И яшмой облицована она. Сомкнулись своды, сводам нет числа, Как будто смотрят своды в зеркала. Над каждым сводом — яхонт и сапфир, Под каждым сводом — золотой кумир, — Каменьев драгоценной красотой Увенчан каждый идол золотой. Туда ворота преграждали вход, Они напоминали небосвод. Монахи на ночь запирали храм И снова открывали по утрам… Придя в восторг от роскоши такой, Как циркуль, сделав круг одной ногой, Сказал философ, очарован весь: «Так много вижу золота я здесь. Так много здесь добычи даровой, Что шаху долг я возвращу с лихвой!» Вот идолопоклонником он стал, Язычества сторонником он стал, С неверными он жил, как друг и брат, У монастырских поселился врат, Ничем лица не выдал своего, Стал богом каждый идол для него. То каменным он застывал столбом, То бил он перед идолами лбом, Как пред единым богом мусульман. И так искусен был его обман, Что вскоре полюбил его народ, В нем видя веры истинной оплот, Избрав его, в душевной простоте, Наставником в молитвах и посте. Усердной службой, тяжестью вериг Он в храме сана важного достиг. Святыни ложной пламенем горя, Добился он ключей от алтаря. Теперь начнет он с капищем войну! Едва склонялись жители ко сну, — Привесив к кушаку от храма ключ, Он мчался в город, словно горный ключ… Давно, во время странствий, на пути Двух правоверных он сумел найти, В дни радостей — служителей своих, В дни горестей — хранителей своих. Но гнев и ужас их безмерным стал, Когда товарищ их неверным стал. С отступником у них вся дружба врозь, Когда грехопаденье началось. Но Зейд пошел и, разыскав друзей, Поведал им о выдумке своей. Те счастливы, что стоек в вере Зейд! Обоих поселил в пещере Зейд: В скале пещера вырыта была, Вдавалась в море дикая скала. Сказал: «Друзья, помочь вы мне должны. Приборы ювелира мне нужны. Достаньте их, я не боюсь затрат. В пещере мы устроим тайный склад». Друзья сумели мастеру помочь. В пещере Зейда заставала ночь, А утром властелин его — Сомнат, На людях — он поклонник верный Лат. вернуться

6

В те дни, когда Джемшида славил мир. — Имеется в виду мифический шах Джем (Джамшид). По преданию, при его правлении люди жили в довольстве, не было ни болезней, ни старости, ни смерти. Но Джемшид возгордился, объявил себя богом и приказал людям молиться ему. Поднялась смута, и Джемшид был убит.