Родня

— Человека три пусть останутся, остальные могут расходиться. — Вопросительно глянувшему на него Нестерову пояснил: — Перед зарей кой к кому на двор заглянем — поищем хлебушек.

Он положил голову на стол, как нередко делал у себя в кабинете, погрузился в короткую непроницаемую дрему. Но первое же пение кочетов услышал явственно, шумно отодвинулся от края стола и поднялся.

Велев ждать его в нардоме, он пошел задами, прошагал берегом речки и по отлогому склону оврага, по картофельной и огуречной ботве добрался до плотной гряды из чернотала и бузины и, одолев ее, слегка оцарапав руки, очутился в садике бабушки Лизаветы. Прежде чем подать голос, он услышал безмятежный, здоровый храп Хемета и, чему-то радуясь, кашлянул негромко. И тут же послышалась возня, и под деревом обозначилась сидящая фигура лошадника. Он отбросил тулуп, поднялся, оскальзываясь на соломе, которую настелил под себя, и спросил:

— Запрягать?

И вдруг — точно звуки собственного голоса напомнили ему о чем-то важном — его живость пропала, и в те секунды промедления, которые сковали его движения, Каромцев почувствовал в нем холодок неуступчивости. Хемет спросил:

— Как же я сына оставлю? — Он словно раздумывал: стоит ли ехать?

Каромцев ответил:

— Не волнуйся, никуда он не убежит. Ну, — тут он усмехнулся, — если боишься — скрути его вожжами… — И он еще не досказал, как Хемет наклонился и, пошарив у ног, поднял вожжи. И тогда Каромцев почти крикнул: — Перестань, язви тебя в душу!..

Хемет выехал из ворот, Каромцев походя хлопнул коня по крупу и живо вспрыгнул в ходок. Телега с мелким стрекотом покатилась по улице. У нардома они взяли Нестерова и двух мужиков и поехали к дому Голощекина.

Им долго не открывали, и когда пес во дворе стал хрипеть от продолжительного лая, наконец послышались шаги за высоким забором и парнишечий испуганный голос спросил:

— Кто стучится?

Долго отпирал ворота. Мимо парнишки, младшего Голощекина, держащего за ошейник тяжелого волкодава, прошли во двор, и Каромцев, не оборачиваясь, сказал:

— Привяжи собаку и зови отца.

— Отец на заимку поехал, к Марии с Яковом.

— Неси ключи от амбара.

— От завозни тоже? — спросил парнишка и, не получив ответа, стал привязывать собаку, потом побежал в дом.

Вскоре он вышел, и за ним в колыхающемся свете лучины показались старуха Голощекина, старший сын и невестка: Они так и осталась в сенях, и, когда лучина погасла, их невидимое присутствие тревожило, как засада. Загремели замки завозни, взвыл низкий старушечий голос, и отзывчиво, истово присоединился к ее плачу вой собаки. Когда Каромцев с керосиновой лампой в руке, которую с особенной услужливостью протянул ему младший Голощекин, вошел в завозню, он услышал успокаивающий голос старшего сына старухи (завозня соединена была с сенями):

— Да не плачьте, маманя. Неужль последнее заберут?

В завозне, в глубоком ларе, была пшеница — семена, видно, их и не думали скрывать. Затем осмотрен был амбар, там стояли два мешка ржи, мешок проса, в углу, огороженном досками, засыпан был овес.

— Больше смотреть не будете? — спросил младший Голощекин и, не получив ответа, погасил лампу.

Они молча пошли со двора. Старший сын Голощекина крикнул:

— Как возвернется, передам отцу: мол, приходили. Али не передавать?

Никто ему не ответил.

Когда отъехали от дома, Каромцев велел остановить лошадь.

— Что, братики, на заимку поедем или поближе куда?

Нестеров сказал:

— Ометы голощекинские возле Михайловских лесов.

На что Каромцев решительно ответил:

— Вот туда и поедем.

С рассветом они остановились на закрайке леса возле разворошенного омета, большая куча зерна никем вроде не была тронута. Поехали дальше и нашли еще несколько ометов. Пока разрывали один за другим (везде было спрятано зерно), совсем рассвело.

— Ну, ясно, кажись, — сказал Каромцев. — Пригоните пяток подвод и все до зернышка свезите в амбар коммуны.

Они отъехали версты, может, за две, когда увидели: там, где только что они были, высоко полыхало пламя. Хемет круто развернул лошадь и махнул над нею кнутом.

В дыму, подсвеченном огнем, они увидели, как бежит Голощекин в лес, придерживая одною рукой притороченный к боку чайник, а другою держа прерывисто блещущий тесак.

— Стой, Голощекин! — закричал Каромцев, соскакивая с ходка. — Ложись!

Хлебая горечь дыма и холодный воздух утра, Каромцев рвался вперед, где мелькала скачущая спина Голощекина, и чуял, что кто-то бежит рядом, нога в ногу. Он настиг Голощекина в чаще, и пальцы его уже цапали туго обтянувший спину материал, и Голощекин повалился, громко, почти с визгом дыша. В тот момент, когда Каромцев готов был упасть на Голощекина, он увидел близко перед глазами тесак и то, как рука, державшая тесак, оказалась перехваченной другой рукой.

Каромцев пережил скоротечное помутнение в голове, и когда стало полегче, оглянувшись, увидел, что Хемет держит в руке тесак, оглядывая его в свете поднявшегося солнца, и цокает языком то ли от восхищения, то ли от негодования.

Они выехали из села в тот же день, точнее, в то же утро, не позавтракав, не дождавшись, пока вернутся подводы, посланные Нестеровым за найденным зерном.

С полчаса, наверно, прошло, когда вдруг Каромцев спросил:

— Постой-ка! А где… мальчонка?

И Хемет, не потрясенный, не злой, вот только, может быть, более задумчивый, чем прежде, ответил:

— Убежал. — И ни слова больше.

Хемет был так возбужден погоней и схваткой, что, вернувшись во дворик к бабушке Лизавете и не застав сынишку, не сразу оценил всю серьезность этой потери. Ведь еще вчера мальчонка был здесь, не мог же он за одну ночь кануть бесследно, наверняка он шагает сейчас по дороге в город, и они еще могут догнать его! И вот он всматривался в даль дороги, внешне совсем спокойный и почти уверенный в том, что, прежде чем они проедут половину пути, догонят беглеца.

Тут Каромцев проговорил тихим голосом:

— Спасибо… Я хочу сказать, что кабы ты не перехватил ему руку…

А Хемет, будто потревоженный не смыслом слов, а только звуком, нарочито весело проговорил:

— Я думаю, он бы все равно убежал. И не только убежал, но еще окрутил бы меня самого вожжами.

Лошадь остановилась у ворот, тихо заржала. Хемет бросил вожжи и, спрыгнув с ходка, пошел стучать. Двор за высоким забором безмолвствовал, и он поднял кнутовище, чтобы постучать еще. И тут его осенило: не взлаяла собака, темны окна, а сумерки только пали. Он осторожно, весь напрягшись, огляделся — так явственно было ощущение засады в окружающем безмолвии потемок. Неизвестно откуда и неведомо чьи проскреблись в уши настороженные шаги, и когда послышался женский испуганный голос: «Кто? Не ты ли, Хемет?» — тогда только он понял, что шаги слышались со двора и не жена шла отворять ему.

— Я. Кто же еще! — слишком громко сказал он.

Когда отворилась калитка и он подался вперед с тревожным чувством, что глянет сейчас в бездну, — беспокойно заржал конь. Хемет поспешно коснулся рукой жаркой морды коня. Потом он глянул в ту открывшуюся ему бездну двора и увидел там покаянно сжавшуюся женскую фигуру.

Мелким спотыкающимся шагом он пошел по двору. А позади соседка Мавлиха отворила ворота и впустила коня, и копь теперь двигался тихонько за хозяином, чуткий в тишине и потемках.

— На третий день, как ты уехал, — заговорила Мавлиха, — Дония ходила на базар…

— Она дома?! — громко спросил он, и конь тревожно заржал, завозился в оглоблях.

— Дома, дома, — быстро сказала старуха. — А пришла ни жива ни мертва. Видала, говорит, на базаре Юсуфа, и он будто бы шел следом за ней. Ей с перепугу могло и померещиться, но наутро во дворе не оказалось собаки. А на другую ночь кто-то ходил по двору, а потом дергал дверь. Дония с тех пор ночует у нас, а я… зачем ему я, если он даже вздумает взломать дверь? Ведь ему Дония нужна, раз уж он воровал ее однажды.