Лик Архистратига

— Знаете, Щёголев, вы мне тоже иногда чужого напоминаете, — нахмурился Алексей Николаевич. — Причём, готового заплатить аванс звонкими шекелями, драхмами или же лептами. К чему мне выбирать, где лучше и где удобней? Ведь жизнь, как правило, не на этом строится. А писать про царя, ненавидевшего свою страну, это, воистину, напрасный труд.

— Так да не так, — возразил историк. — Тон вашему танцу, милостивый государь, будет задавать та же кухарка, ежели примется управлять государством. И ничего вы с ней не поделаете. Ну, как решит она же покопаться в вашем незавидном прошлом? Ведь в Советской России очень мало людишек признаётся, что, мол, дворянского роду-племени. Но вы-то вовсе не скрываете своего графского происхождения. Советский граф — звучит! Ничего не скажешь. Только не покажется ли вам это некоторым нонсенсом? Более того, такой нонсенс может привести вас к коротанию оставшейся жизни в Магадане. Так что лучше перепишите историю и покажите с какой любовью и трепетом царь Пётр относился к державе Государства Российского.

— Ну уж, вы хватили, милый друг! — махнул рукой Алексей Николаевич. — Кому нужно моё прошлое и нужно ли? Полагаю, если б кто зубы на меня точил, то давно с Лубянской стенкой познакомился бы.

— Зря вы так, я же историк, — покачал головой его приятель. — Я к вещам подхожу более реалистичней, чем вы. Человек в наше печальное время под давлением технократии утратил контроль над окружающим жизненным пространством. Нарушился сам масштаб личности и общества, особенно у нас в России: мегаполис вместо хутора, монополия вместо артели, толпа на Манеже вместо поля с ромашками.

Алексей Николаевич недобро посмотрел на приятеля, однако ничего возражать не стал.

— Послушайте! — Щёголева вдруг осенила необыкновенная мысль. — Послушайте! Вам на некоторое время надо бы уехать из Москвы, даже вообще из России попутешествовать. Находясь вдали от Родины, от оккупировавших её чужих, поймёте кто вам свой — кто чужой в действительности. Тем более, что причина к непременному выезду есть. Чичерину совсем недавно Николай Рерих привёз грамоту от индусских махатм с выражением благодарности за содеянную революцию. Я вам, любезнейший Алексей Николаевич, могу оригинал письма вручить лично, потому, как пригодится в Индии. Послужит пропуском в некоторые недоступные места. Дело в том, что где-то в Гималаях или на Тибете существует заброшенный монастырь. И, как оказалось, не совсем уж он заброшенный. А хранится там по сю пору древнейшая реликвия — церковная ритуальная маска, помогающая овладеть энергетикой нашего грешного мира. Кстати, маска давно получила довольно авантажное имя — Лик Архистратига. Это ли не возможность найти дверь в будущее? Каждый человек должен в жизни открыть хотя бы одну дверь. Вам решать, зачем же дело встало?

Вспомнив это приключение, Алексей Николаевич согласился, что предложение историка заслуживало и заслуживает особого внимания! Сколько индийских дорог пришлось истоптать, каким только богам не поклоняться в знак уважения, но результат всё-таки достигнут! Очень скоро, может быть, даже в этом дацане он увидит тот самый Лик Архистратига. Писатель подкинул хворосту в огонь и покосился на шерпа, тоже ещё не ложившегося и так же ведущего разговор с огнём.

Но что проводник может знать о других религиях, о других жизненных путях, когда он и на Тибете-то никуда дальше сенпая не продвинулся, ученика то есть?

Свалится на него какое-либо искушение, так разве он устоит? Тем более, если искушение власть посулит. Продастся с потрохами. Конечно, продастся. Например, кто же откажется быть посланцем самого Далай-ламы? И не удивительно, если потом из этого путешествия родится захватывающий приключенческий тибетский роман. Только не будет в нём участвовать бывший посланец Далай-ламы, потому как уже отжил своё, отгулял. Собственно кто звал сюда посланца? Сидел бы в своей России, попивал водочку с закадычным Щёголевым. Нет, принесла нелёгкая на Тибет. Что делать — жизненный крест такой, записывать всё видимое и невидимое.

Алексей Николаевич ещё раз тяжко вздохнул, пытаясь отогнать свалившиеся ниоткуда тягучие мысли. Даже встряхнул головой для верности. Потом осторожно посмотрел на притихшего проводника.

Ранг-ду сидел, не шевелясь, но скосил всё же глаза в сторону европейца.

Неужели мысли читать научился? А, всё равно. Скоро с ним расстаться будет необходимо и никакое воспоминание о завалящем проводнике больше не потревожит грешную душу.

Потревожит другое: история с поисками покинутого дацана. Это не какое-нибудь «Хождение по мукам», это история любви к выполнению желаний, своего рода философский камень, захлестнувший и омрачивший сердце! А ведь люди по Завету Божьему, тем более, православные, не должны предаваться страстям, не должны поклоняться Мамоне и стремиться к трону властителей существующего мира!

— Господи, что это я, — буркнул Алексей Николаевич. — Истинный советский граф! Ведь и предки, и я в детстве христианами были, а тут искусительный писательский зуд… Искушение… Настоящее искушение…

Сразу же он взглянул на шерпа, поскольку непроизвольные словоизлияния, прозвучавшие в тихом ночном воздухе довольно громко, для ушей китайца совсем не предназначались. Не говоря больше ни слова, советский граф завалился на бок, продолжая наблюдать за пляской лилово-жёлтого пламени среди хвороста и белых хлопьев уже сгоревших деревяшек. Писательский зуд… это его сюда и забросило. Вспомнилось ещё одно приключение в православном храме. Придя как-то на исповедь, он сказал священнику, что нет на свете ни одной страсти, которой бы не подвергался, нет ни одного греха, который бы он не совершал, нет ни одного искушения, которому он бы не поддался. Произнесена была эта исповедь с такой открытостью, откровенностью, честностью, что батюшка поначалу отшатнулся от него. Потом всё же решил выяснить, в чём грешен кающийся и насколько.

— Ну, как вы не поймёте, батюшка! — удивился Алексей Николаевич. — Ведь сам Христос сказал, что, посмотрев на женщину с вожделением, ты уже согрешил с ней в сердце своём. Ведь так?

Иерей неуверенно кивнул, но это не остановило кающегося, скорее всего наоборот раззадорило.

— Вот видите, святой отец, вы согласны с утверждением Сына Божьего. Но ведь я каждый день грешу, — Толстой сделал театральную цезуру. — И не только этим, потому что я писатель. Каждый мой герой совершает столько преступлений, что страшно становится. А все они вместе?!

— Кто вместе? — не понял священник.

— Мои любезные герои! Каждый совершает столько пакостей, злодеяний, подлостей, извращения и насилия, что на тысячу расстрелов потянет. Но ведь это же — я! Любой книжный убийца, какое бы оправдание для него не было, — я сам! Любой прохиндей, получивший от меня жизнь, — я! Любая блудница, переспавшая одновременно с батальоном солдат, — я! Поэтому нет такого греха, не совершённого мной. И это крест мой. Крест каждого писателя.

Батюшка, слушая странного исповедника, перекрестился и спросил только:

— Как имя твоё?

— Алексей.

— Алексей, — батюшка скорбно опустил голову. — Я буду молиться за тебя как смогу, только этим я могу помочь тебе, Алексей. Нельзя собирать все грехи людские и не стать преступником.

— Но ведь Господь наш, — возразил писатель. — Господь наш, Иисус Христос, принял на себя все грехи человечьи, поэтому и был распят!

— Ты не Бог, — покачал головой священник. — Ты можешь стать смутным зеркальным его отражением и то расплывчатым. А я, грешный, смогу только своей молитвой помочь тебе.

— Спасибо, отец, — наклонил голову Алексей Николаевич. — Всё же ответь мне, может ли человек жить без страстей и человек ли это?

Батюшка уже ничего не ответил, благословил только несказанного героя и ушёл в алтарь. Но проблема писательства так и осталась нерешённой на амвоне христианского храма. Быть может, здесь, в дацане, он сможет найти путь к решению проблем, к поискам истины? Ох уж, эти беспутные мысли. Ладно, утро вечера мудренее. Наверное, поэтому все мудрецы жаворонки.