Страница 123 из 151
В 12-м гвардейском артполку недавно было совещание командиров взводов управления 96-го артполка. Выяснилось, что они не знают расположения огневых точек нашей пехоты и своих соседей-артиллеристов. А это необходимо знать на случай, если фашисты ворвутся в наши боевые порядки, чтобы сразу обрушить туда на врага артиллерийский огонь…
Артиллерия, как известно, наука точная, и потому все артиллеристы 12-го артполка непрерывно учатся, день ото дня становятся все более знающими и опытными. Многие из них – хорошо подготовленные и инициативные – вырабатывают свои, новые методы разведки и наблюдения, помогающие полку все лучше вести контрбатарейную борьбу. Каждый из артиллеристов полка понимает, что от точности и быстроты его действий зависит жизнь сотен и тысяч воинов Ленинградского фронта и мирных жителей Ленинграда.
Разбил вражескую пушку – сохранил в Ленинграде несколько домов, сотни жизней!
Это знают, это помнят, этим воодушевляются артиллеристы полка.
27 ноября. Вечер. На первой батарее
Снег маскирует огневую позицию. Он толстым слоем протянулся по стволу дальнобойного орудия. Он забивает линзы бинокля. Белым покровом затянуто изрытое траншеями, изъязвленное воронками поле, простирающееся от окраин Колпина до леса, который обрамляет полукружие горизонта. И это поле, и лес скрыты от нас снегопадом. Там – враг. Между селами Ивановское и Красный Бор вновь появилось 420-миллиметровое немецкое чудовище – «длинная берта». Она обстреливала Ленинград и Колпино в январе – феврале. Орудия нашего 12-го полка повредили ее, она умолкла. В августе она появилась снова, стала класть свои гигантские – чуть ли не в тонну весом – снаряды на Ижорский завод. Первой батарее полка, стоявшей тогда в деревне Балканы, было приказано подавить ее. Но, едва открыв огонь по «берте», батарея оказалась засеченной немцами, и другие вражеские орудия навалились на нее своими снарядами с фланга, из-за Павловска. За два часа, с десяти вечера до двенадцати ночи, вокруг первой батареи и между ее орудиями разорвалось триста тяжелых снарядов. Грохот разносился на десяток километров. В соседних наших батальонах и дивизионах люди, с тревогой следя издали за тем, что творилось, думали: «Ну, первая батарея накрылась!..» И своих друзей-батарейцев с душевной болью, вероятно, уже причисляли к покойникам.
Батарея, однако, продолжала бить по лесу, где, невидимая даже по вспышкам, таилась «берта». Охотясь за этим чудовищем, наши гаубицы не могли отвечать на огонь тех, кто обрушился на них. Последними четырьмя из восьмидесяти пяти снарядов первая батарея уничтожила «длинную берту». С тех пор до ноября орудий такой системы здесь не объявлялось.
Когда под разрывами немецких снарядов артиллеристам удалось восстановить нарушенную телефонную связь, командир полка получил воможность дать необходимые команды третьему дивизиону, и вражеские орудия, стрелявшие из-за Павловска, были подавлены.
Как это ни странно, наша первая батарея не понесла потерь: только один человек оказался раненым. Убиты были двенадцать мирных жителей в окрестных домах.
Военное счастье – явление, впрочем, вполне поддающееся исследованию: орудия первой батареи, стоящие среди разбитых домов деревни, были вкопаны в землю, подносчики снарядов работали в узких глубоких траншеях, сами снаряды укрыты в нишах.
…Давно засеченная, но долго молчавшая за Пулковскими высотами (а потому сохраняемая нами «про запас») немецкая батарея сегодня в сумерках пустила два снаряда куда-то в город. И сразу в ответ заговорило орудие первой батареи, где нахожусь я.
Белая мгла при выстреле мгновенно озаряется яркой вспышкой. Громовой удар– тяжелый снаряд вырывается из ствола, гудя и буравя воздух.
Ведет огонь орудие гвардии старшего сержанта коммуниста Мосиенко.
Командир орудия ростом высок. Его узкое, худое лицо свежо, вероятно, потому, что он не курит (он и другим курить не советует). Голос у него тихий, мягкий. И когда он неторопливо, с украинским выговором передает команду: «Огонь!» – кажется даже странным, как от этого мягкого, врастяжечку произнесенного слова в ту же секунду родится чуть не рвущий барабанные перепонки удар.
Первый из выпускаемых сейчас по этой команде снарядов был девять тысяч пятьсот восьмидесятым снарядом, посланным Мосиенко на врага с начала Отечественной войны.
Метель. Все завалило гусгым снегом. Уже темно: семь часов вечера. С переднего края доносятся пулеметные очереди. Семерка артиллеристов расчета Мосиенко (досылающих у него нет, их заменяют замковый Мурза Маткаримов и заряжающий Василий Иванов) работает уверенно, быстро, экономя секунды. Работает красиво – без лишних движений, так, что любо смотреть. Жарко! Лбы в испарине, вороты полушубков распахнуты, а мороз сегодня, как я уже упоминал, градусов десять.
Каждая вспышка от выстрела ярко освещает их, хлопочущих у огнедышащего орудия. Оно похоже на живого разозленного зверя, покорного властным, уверенным в движениях людям.
Увлеченный работой этих людей и своей записью, я не сосчитал выстрелов орудия Мосиенко, – кажется, их было двенадцать. Но вот раздалась команда: «Стой!» – и наводчик ефрейтор Егоров, обтирая лоб рукавом полушубка, сказал, усмехнувшись:
– Накушалась досыта!
А замковый Мурза Маткаримов умозаключил:
– О-э! После такой кушанье один год на правый бок лежать можно! Моя Узбекистан это называит дастархан. Только наша дастархан – темир дастархан, русски сказать: железный кушанье!
Перешучиваясь, расчет уходит в землянку.
У отряхнувшейся от снега разгоряченной гаубицы остаются только часовой да ее командир – Иван Федорович Мосиенко. Навалившись локтем на снежный сугроб, сдвинув шапку-ушанку на лоб, потирая рукавичкой чуть вздернутый нос, он поглядывает на свою едва различимую в темноте и снова одевающуюся в метельный снежок гаубицу так, будто ему хочется с ней поговорить.
Но нельзя. Надо «оформить» стрельбу.
Мосиенко нехотя встает, и мы с ним уходим в жаркую землянку; скинув полушубки, каждый принимается за свое дело.
… Тихо. Мы только что пили чай и мирно беседовали. Мосиенко рассказывал о том, что, мол, «смешно вспомнить»: в первый месяц войны он боялся своей гаубицы. Боевой шнур делал длиной до шести метров: как бы при откате не задело стволом.
– Да и что греха таить! – проговорил Мосиенко после некоторого колебания (признаться по совести корреспонденту или не стоит?). – Звука выстрела я пугался!
И улыбается со всей чистотой души, глядя мне прямо в глаза. И рассказывает дальше: получалась задержка, потому что надо было отбежать от орудия, дернуть шнур, а после выстрела бежать обратно, поверять установку прицела.
– А теперь? Сами видели! Шнур – семьдесят пять сантиметров. Достаточно! Добрый конь хорошего хозяина никогда не ударит. Ведь рядом стою, не позади ствола. А выстрел моей пушки для меня теперь – музыка!
И пока заряжающий Иванов заряжает, Мосиенко, стоящий здесь же, у панорамы, успевает поверить установку. Это сокращает интервал между выстрелами секунд на двадцать – тридцать.
Раньше, когда работал наводчиком, Мосиенко слушал и выполнял команды раздельно:
Угломер (допустим) пятьдесят два, тридцать! Ставил угломер. Потом:
Уровень больше пять! Ставил уровень.
Прицел четыреста двадцать! Ставил прицел.
При этом суетился, делал лишние движения, иногда не слышал следующие команды, приходилось переспрашивать.
Теперь все три команды прослушивает и выполняет зараз, в естественной последовательности движений: угломер, уровень, прицел – сверху, к середине и в сторону. Еще десять секунд экономии при каждом выстреле!
Научил экономить движения и заряжающего Ивана Меринова. Заряд состоит из одного большого пучка (пакета с порохом) и восьми добавочных. Стреляют каждый раз не полным зарядом, а составляют ею в зависимости or команды. Допустим:
– Заряд пятый!
Это значит: надо выбросить из гильзы наружу восемь пучков. Лежат они в гильзе по четыре в ряд. Раньше их выбрасывали один за другим. Теперь – сначала один, потом – три сразу. Четыре сразу не вытащишь, потому что лежат пучки плотно. Вместо восьми движений приходится делать всего четыре.