Страница 101 из 151
– Ладно, не вышло дома, пойдем к другому! Вприпрыжку проскочил сорок метров до землянки своего соседа-приятеля:
– Ну, Груша, корми! У меня авария!
И приятель, налив Платову обещанные сто граммов, разделил с ним банку мясных консервов.
В этот вечер при потаенном свете крохотной электрической лампочки в партию были приняты ефрейторы Исаенко, Пилипчик, Конопатский, и сержант Крепский, и красноармеец Чеканов, и все другие, попавшие заявления.
2 октября
Два следующих дня шел дождь. Самолетов не было Переправлялись через Неву тридцать наших танков. Батарейцы укрепляли инженерные сооружения, тщательно просматривали и проверяли приборы и механизмы орудий. Платов анализировал с командирами и бойцами все стрельбы предшествующих дней Советам, указаниям обменивающихся опытом батарейцев не было счету.
Боец Заварин песней «Играй, мой баян» испытывал присланную Бродским в подарок батарейцам гармонь. Жизнерадостная прибористка Зоя Кондратьева запела украинскую песню. И тотчас же грянула другая – широкая, хоровая. А после песен все стали вспоминать прошлое, каждой девушке хотелось рассказать все самое лучшее в ее жизни. Ефрейтор Катя Вольфсон заговорила о том, как весело проводила она время в Петергофе в осеннем золотом парке. Зоя, не успевшая до войны окончить конструкторский техникум, размечталась: «Вот бы стать после победы инженером-конструктором!»
В других землянках бойцы «забивали козла». Платов обыгрывал Грушу в шахматы
И вдруг по всей батарее разнесся зычный крик разведчика-наблюдателя:
– Курс двести пятнадцать!.. Один письмоносец!
А через десяток минут, взволнованный нежданной радостью, даже тайком прослезившийся политический руководитель батареи, сын шахтера, не признававший никаких сентиментов, Серпиков читал вслух удивительное, полученное им от жены письмо. Жена его, учительница Настасья Тимофеевна, вместе с детьми осталась в оккупированной немцами Орловской области; четырнадцать месяцев лейтенант не имел от жены вестей и, надо признаться, считал ее погибшей. И вот она писала ему оттуда – из родной деревни Матреновки, Жуковского района.
«В школе не работаю, работаю в колхозе Здесь, в тылу у немцев, существует советская власть, колхозы, парторганизация, районный Совет Район наш называется партизанским, и партизаны нас охраняют. Три раза немцы пробовали штурмовать, делали на наш советский район налеты карательными отрядами Но каждый раз бывали разгромлены, несли большие потери Выходит у нас районная газета «Ленинский клич» Партизанам мы оказываем помощь, снабжаем их продовольствием, одеждой, а оружие и боеприпасы они добывают сами Мы ждем вас, Красную Армию, с часу на час, со дня на день Читая приказы и выступления, мы глубоко верим, что Красная Армия скоро разобьет ненавистного врага. Материалы эти нам доставляют партизаны, и все публикуется в газете «Ленинский клич», которая выходит регулярно. Володенька собирается ходить в школу и говорит мне. «Мама, я возьму папино ружье и пойду с партизанами истреблять фашистов. Я хочу помогать папке бить Гитлера». Валя здорова, растет и уже все понимает…
А получилось все это у нас вот как. В первые дни продвижения немецкие войска сожгли почти всю деревню Семеновку, из 148 домов осталось 13. На улице казнили нашу председательницу сельсовета и пять колхозников. Их трупы повесили на площади, около здания сельсовета И говорили всем, что тех, кто не будут слепо повиноваться немецким офицерам, повесят тоже. После того как передняя линия войск прошла, организовались в наших лесах партизанские отряды, и ими были разбиты несколько мелких групп немецких солдат и офицеров, из них мало кто ушел живым. Немцы перестали показываться мелкими группами. Но дела у них шли все хуже, крупные части им пришлось гнать к передовым, и с помощью партизан мы восстановили в районе нашу родную советскую власть…»
Один из партизан, перешедших через линию фронта в Брянских лесах, опустил это письмо в ящик, судя по штемпелю, в городе Кирове. Адрес был устаревшим, письмо, написанное в мае 1942 года, долго блуждало. Серпиков читал это изветшалое, потертое, но все же доставленное полевой почтой письмо, то мрачнел, то смеялся, и красноармеец Зоя Кондратьева молвила:
– Как в сказке…
Привычный гул канонады никому не мешал думать о том, что у каждого было глубоко в сердце. Кто-то сказал: «Отомстим за шестерых погибших колхозников и за сожженную деревню Семеновку», и батарейцы давали друг другу клятвы мести коротко и сурово. И только молчаливый старший сержант Байшир не сказал ничего, однако все знали, что этот худощавый серьезный человек с умным лбом и с презрительно изогнутыми, редко размыкающимися губами завтра же пошлет фашистам не проклятия, а длинные, тонкие, в пуд весом, снаряды.
4 октября
Едва первые лучи солнца прорезали поднимающийся над лесом, над рекою, над полем сражения туман, началось нечто непостижимое. В этот день немцы пытались разрезать Невский «пятачок» на две части. Им это не удалось.
Гул надрывающейся артиллерии, разрывы мин, пулеметная трескотня сотрясали, казалось, самый туман. Незримые, над туманом, где-то высоко в небесах, роились, гудя, самолеты, и оттуда тоже доносилась пулеметная трескотня: только по звукам и можно было определить с земли, что там происходит жестокий воздушный бой.
Держа фуражку в руке, вертя коротко остриженной головой, Якуб Платов пристально вглядывался в туман, вслушивался во всю эту какофонию, стараясь раскрыть, разгадать замысел врага, готовясь сделать все от себя зависящее, чтобы разбить зенитным огнем его тактику. Пока было понятно одно: пользуясь наступлением ясного дня, немцы предпринимают отчаянную попытку вернуть утраченные позиции. Там, за рекой, уже бьются наши пехотинцы и моряки, отстаивая тот клочок земли, которым овладели за эти дни.
Но здесь, на батарее, пока все спокойно. Только трубочные уже с час стоят возле орудий, держа наготове снаряды, уперев их нижним концом в колени, охватив наконечники взрывателей ноющими от напряжения руками. Все молчат. Все до рези в глазах вглядываются в туман; каждый воин по-суворовски «знает свой маневр» и готов немедленно, при первой необходимости, его выполнить.
Темный пушок легких пушкинских бачков Платова, чуть оттопыренные уши, острым мысом выдавшиеся над серединой лба волосы… Таковы, в общем не определяющие характера, черты его внешности. Только сосредоточенность энергического лица, только напряжение его глаз, всматривающихся то в один, то в другой сектор тумана, говорят об овладевшем им чувстве ответственности за предстоящие действия батареи. Но пока еще ничего поблизости не происходит, и посторонние мысли лезут в голову сами собой. То вспоминается отец – донецкий шахтер, суровый и повелительный, то – украинский говор матери: думает ли она о нем сейчас в своем тихом городе Горьком? Что делает там в эту минуту молодая жена-красавица? Приятно сознавать, что под шинелью, в нагрудном кармане гимнастерки, есть ее фотография… Вот такие же туманы ползли по утрам над степями Бугуpуслана, и татарские глаза отчима Сахаба всегда точно определяли, сгустится ли туман еще или растает под солнцем… А гул канонады моментами напоминает Якубу Платову грохоты цеха того донбасского завода, где он работал электрослесарем.
Лучше бы сейчас не стоять на этой подмерзшей земле в напряжении ожидания, а кружиться на истребителе там, над туманом, откуда доносятся длинные очереди… Смешно вспомнить сейчас, как полечилось, что стал Якуб Платов не летчиком, а зенитчиком. Пытался попасть в летную школу, но образование для этого требовалось десятиклассное, а у него было только восьмиклассное. Ну и рассердился, решил: «Раз в летное не получилось, то пусть будет насупротивное ей – зенитное. С другого боку к авиации подошел!» А что все-таки новое придумают фашистские летчики сейчас, как только разойдется туман? Какую еще новую пакость готовят?