Страница 35 из 98
Он в разных лицах, очень смешно меняя голос, походку, изображал тупиц-чиновников в руководстве Союза художников, прошелся и в адрес дам-художниц, уверяя Аллен, что все они старые девы.
О себе он говорил подчеркнуто сдержанно, но так, чтобы его собеседница поняла: вечер с ней проводит незаурядный художник, большой специалист в прикладном искусстве.
— Сейчас, дорогая Аллен, прикладное искусство — это не создание чего-то нового, а возвращение из праха, небытия старого. Я понятно говорю? — грустным голосом спросил он, беря ее за плечи сильными руками.
— Понятно, — не освобождаясь из его рук, сказала Аллен. — Понятно говоришь и очень красиво…
Поздно вечером он привел ее к себе домой. И когда включил в комнате красивую старинную люстру, Аллен ахнула от изумления.
В глубоких застекленных шкафах переливались гранями штофы, кубки, вазы из цветного стекла и хрусталя, на изящных камнерезных изделиях загадочно мерцали бриллианты, изумруды, сапфиры.
— Неужели Фаберже? — восторженно спросила она.
— Подлинный Фаберже, — истово подтвердил Раковский.
— И это? И это? — указывая на статуэтки за стеклом, спрашивала гостья.
Как подобает солидному хозяину, а не какому-нибудь барыге, Раковский смущенно разводил руками.
— Да, дорогая Аллен, неподлинных вещей я не держу.
— Ты очень богатый человек, — серьезно сказала она. — У тебя настоящий домашний музей.
— В этот музей я никого не могу привести, — горестно отозвался Раковский. — Разве что только очень близких…
— Почему же? — удивилась Аллен.
— Потому, что власти меня могут спросить: где я взял все это?
Аллен задумалась. А когда подняла на Раковского глаза, он увидел в них пляшущие искорки насмешки.
— А действительно, — произнесла она со значением, — где ты взял все это?
Раковский промолчал, считая, что они поняли друг друга и все сказали без лишних слов.
В следующий приезд в Ленинград Аллен без обиняков сказала Раковскому, что она готова взять у него одно из изделий Фаберже. И деловито раскрыла сумку, достав оттуда странички, вырванные, очевидно, из какого-то аукционного каталога. «Да, из каталога Сотби и Кристи, — узнал Раковский и в душе чертыхнулся. — А бабенка, оказывается, не лыком шита!»
— Вот смотри этот снимок, — предложила она. — Видишь, это твой малахитовый медведь. Убедился?
— Естественно, он, — согласился Раковский.
— А теперь читай его цену на международных аукционах.
Раковский скривил губы насмешливой улыбочкой. Стоило привозить из Европы странички каталога, когда он лежит у него в столе! И стоимость изделий Фаберже на международных аукционах может назвать, не заглядывая в Сотби и Кристи.
— Ты получаешь от меня столько рублей, — продолжала торг Аллен, — сколько дадут долларов за эту вещь на международном аукционе. Согласен?
— Аллен, — теперь уже не скрывая насмешки, сказал Раковский. — Как говорят в Одессе, ты меня имеешь за дурака, что ли?
— Почему, Семен? — запротестовала она.
— Да потому, что этот каталог десятилетней давности. А с тех пор индекс цен на Фаберже подскочил на международном рынке покруче, чем на нефть. А если хочешь, я тебе скажу: вот этот самый медведь оценивается сейчас в полтора раза больше того, что сулит твой каталог.
— Откуда ты знаешь? — Аллен была явно обескуражена.
— Все оттуда же — из каталога Сотби и Кристи. Только не из твоего, устаревшего, а последнего…
Раковский, не торопясь, потянулся к полке, вытянул откуда-то с ее задворков объемистую книгу. Не раскрывая, назвал крупную сумму в долларах.
— Можешь проверить. Если ошибся, считай, что медведь твой — без единого цента!
Аллен глянула на обложку и все поняла: у Раковского было последнее, недавно вышедшее издание каталога на английском языке. Она, конечно, уже знала о нем, но никогда не думала, что ее ленинградский дружок уже успел приобрести его.
— Ты настоящий бизнесмен. Тебя за нос не проведешь! — искренне признала она свое поражение.
— На мякине не проведешь, — деловито поправил он. — Будешь меня слушать, и тебя никто не проведет… — Раковский долгим, испытующим взглядом уставился на Аллен.
Ей стало не по себе от этого холодного выжидающего взгляда. Она не выдержала, опустила глаза. А когда подняла их, Раковский понял: Аллен — не из тех женщин, которым богом дано править мужчинами. Впрочем, среди близких знакомых таких у него и не было…
— Раз согласна, тогда слушай, — смягчая голос, сказал он. — Ты бываешь на европейских аукционах, где навалом и русская икона, и работы наших художников, и всякая российская экзотика, на которую пока еще кидается ваш ожиревший Запад. Впрочем, спрос на икону пополз вниз, а вот на Фаберже — наоборот. Ты это знаешь.
Аллен согласно закивала головой:
— Я уже нашла покупателя твоего Фаберже…
— Покупатель никуда от нас не уйдет. Ты должна и можешь сделать другое. Покрутись на аукционах, почаще в разговорах вставляй, что бываешь в Ленинграде, знакома с художниками… Я уверен, Аллен, уверен, дорогая…
Раковский театрально распахнул руки, мечтательно закатил глаза, и Аллен, только что видевшая его совсем другим — холодным, жестким, была поражена быстротой смены его настроения.
— Уверен, что ты встретишь человека, который знает наших отечественных владельцев работ Фаберже. Понимаешь, то могут быть самые разные люди. Из тех русских, кого забросила в Европу революция или война с Германией. Кто уехал в Израиль, но осел в Европе. У их родственников, знакомых вполне может быть Фаберже. Когда они были здесь, не придавали этому значения. А теперь должны спохватиться…
— Не совсем поняла, что мы с тобой получим от этого? — перебила монолог Раковского Аллен.
— Плохо, что не поняла, — огорчился он. — Туго соображаешь. Нам с тобой нужны только ленинградские адреса людей, которые, как куры на яйцах, сидят на целом состоянии. И совершенно не подозревают об этом. Вот и все. А золотые эти яйца возьмем мы. Вытащим из гнезда, не потревожив несушек…
Теперь Аллен поняла Раковского. Поняла и оценила. Действительно, вспомнила она, сколько ей приходилось общаться на Западе с русскими, жившими когда-то в Ленинграде. Или с их детьми. Как охотно — просить не надо! — вспоминают они о прошлом! Семейные альбомы показывают, слезу пускают. Были случаи, когда и об оставленных состояниях и фамильных драгоценностях рассказывали. А в газетах мелькали и истории о кладах. Богатые родители оставили в России, а сын или внук поехал туда туристом и тайно вывез. Может быть, вранье, а может…
Аллен даже головой встряхнула, чтобы освободиться от этих расслабляющих душу мыслей. Они, как видно, пьянили и уводили от чего-то нужного, важного, сиюминутного.
Она открыла глаза.
Раковского рядом не было — он шумно плескался в ванной. Шикарная люстра под высоким потолком была погашена. Комнату мягко освещал торшер, изящно изогнутый, будто вставшая на хвост кобра.
Серый питерский дом массивно возвышался на набережной канала. В темной, словно застывшей воде покойно отражались высокие стрельчатые окна, обветшалый угловой эркер, увенчанный луковкой башни. Соседние, такие же старые, дома стояли в лесах капремонта. «Значит, и этот скоро пойдет на капиталку», — решил Линяшин, неторопливо прохаживаясь по гранитным плитам набережной.
Сейчас он ждал машину, в которой должны были приехать эксперт-криминалист и оперативники. Предстояло провести тщательный осмотр квартиры Сердобольского, опечатанной после его смерти.
Машина задерживалась, и Линяшин был даже рад этому. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями. После нескольких часов, проведенных в больнице, где умер Сердобольский, его преследовали въедливые запахи, вынесенные оттуда вместе с кой-какой информацией, весьма богатой для размышлений.
Лечащий врач Сердобольского считает, что, судя по состоянию поступившего к ней больного, инсульт мог быть вызван душевным потрясением. И то, что старик не оправился от болезни, наводит на мысль: это потрясение продолжало терзать его, оказалось сильнее врачебной помощи.