Страница 4 из 51
Я устроился в Париже комфортабельно, но не роскошно. У меня была простая, но очень удобная квартира. Я обзавелся только всем необходимым, за исключением, впрочем, семьи и с прибавлением автомобиля.
Да и раньше, чем пытаться обзавестись новой семьей, мне казалось необходимым восстановить отношения со старой, т. е. с Лерном. Я ему написал.
Нельзя сказать, что мы не переписывались с того времени, как мы с ним расстались. Вначале он давал мне много советов в своих письмах и относился ко мне по-отечески. В своем первом письме он даже сообщил мне, что составил в мою пользу завещание, указав, в каком потайном ящике в Фонвале оно спрятано. Отношения наши не изменились и после того, как он сдал мне отчет по опеке. Затем, ни с того ни с сего, письма стали приходить все реже и реже, тон их приобрел сначала какой-то скучающий оттенок, потом сделался сварливым, содержание писем стало банальным, тривиальным, стиль отяжелел и даже почерк как будто испортился. Все эти перемены усиливались с каждым письмом; мне пришлось ограничиться ежегодной посылкой поздравления к Новому году. В ответ я получал пару строк, нацарапанных небрежным почерком… Расстроенный потерей моей единственной привязанности, я был в отчаянии.
Что же произошло?
За год до этой странной перемены — за пять лет до моего теперешнего приезда в Фонваль и путешествия по лабиринту, я прочел в местных газетах следующее:
«— Нам пишут из Парижа, что доктор Лерн отказался от практики, чтобы отдаться целиком своим научным изысканиям, над которыми он работал в Нантейльской больнице. С этою целью знаменитый хирург решил окончательно поселиться в своем замке Фонваль, специально приспособленном ad hoc. Он пригласил к себе на службу несколько опытных сотрудников, в их числе доктора Клоца из Мангейма и трех прозекторов анатомического института, устроенного Клоцем на Фридрихштрассе, 22. Анатомический институт, вследствие этого, закрылся. — Когда можно ждать результатов?»
Лерн подтвердил мне это событие в восторженном письме. Оно, впрочем, ничего нового, по сравнению с газетными заметками, не заключало. А год спустя, как я уже сказал, с ним произошла эта удивительная перемена. Может быть, в результате, после двенадцатимесячной работы, он потерпел неудачу? Может быть, это настолько расстроило моего дядю, что он стал смотреть на меня, как на чужого, насильно влезающего к нему в душу?
Несмотря на все происшедшее, я из Парижа написал ему, в очень почтительном тоне, насколько мог теплее и любезнее, сообщая о своей удаче и прося разрешения навестить его.
Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, получил менее заманчивое приглашение, чем я от дяди. Он просил меня, непременно заблаговременно, предупредить о приезде, чтобы он успел прислать за мной лошадей на станцию:
— «Ты пробудешь, вероятно, недолго, потому что жить в Фонвале далеко не весело. Здесь почти все время посвящено труду. П р и е з ж а й о д и н, п р е д у п р е д и в о с в ое м п р и е з д е».
— Ну, однако, черт возьми, ведь я приехал один-оди-нешенек и предупредил заблаговременно о своем приезде. Я-то считал посещение дяди своей обязанностью; да, как же! — Обязанность! Просто глупость — и больше ничего.
И я со злобой глядел на перекресток аллей, тонувших в полумраке, потому что мои тухнущие фонари освещали местность с яркостью ночника.
Совершенно ясно, что мне придется провести всю ночь в этой лесной тюрьме; до утра уж мне никак не выбраться. Лягушки могли надрываться сколько им угодно на фон-вальском пруде; часы на грейской колокольне, вызванивая часы, также тщетно указывали мне направление (ведь колокольни и в самом деле могут быть названы звуковыми маяками) — все это ни к чему не вело — я был в плену.
Пленник! Эта мысль заставила меня улыбнуться. Как я бы боялся прежде, в давно прошедшие времена. Пленник арденнского леса. В руках у Броселианды, дремучего леса, который своею тенью покрывал почти целый материк, начиная у Блуа и доходя чуть ли не до Константинополя по цепи гор. Броселианда! Место действия всех детских сказок и легенд, родина четырех сыновей Эймона и Мальчика-с-пальчика; лес, в котором собирались друиды и всякие мошенники, тот самый, в котором заснула Спящая красавица, над которой бодрствовал Шарлемань. Для каких только сказок его деревья не служили декорацией, если только они же и не были действующими лицами. — Ах, тетушка Лидивина, — пробормотал я, — как вы умели оживлять всю эту чепуху, рассказывая сказки каждый вечер после обеда… Славная женщина! Приходило ли ей когда-нибудь на ум, какое сильное впечатление производили на меня ее рассказы… Тетушка, знали ли вы, что все ваши чудесные куклы заполняли мою жизнь днем и посещали меня ночью во сне? Знаете ли вы, что до сих пор в моих ушах по временам звучат те напевы, которые вы когда-то вызывали в моем воображении, рассказывая о трубе Роланда или о роге Оберона?
Мои размышления были прерваны тем неприятным обстоятельством, что мои фонари потухли. Я не мог удержаться от жеста неудовольствия. На секунду наступила абсолютная темнота; кругом царило такое полное молчание, что мне показалось, будто я сразу ослеп и оглох.
Потом мои глаза мало-помалу прозрели, а вскоре появился лунный серп, распространяя холодный, молочный свет вокруг себя. Лес побелел и стало как будто холоднее. Я задрожал. При тете это случилось бы от страха: испарения, клубившиеся белым туманом в лесу, я принял бы за драконов и клубок змей; пролетела сова — я сделал бы из нее покрытый перьями шлем заколдованного рыцаря; прямая береза, белый ствол которой блестел, как копье, стала бы сыном волшебного дерева; дрогнувший от ветерка дуб сделался бы супругом принцессы Лелины.
Понятно, что ночной пейзаж давал простор воображению и мог довести до галлюцинаций. От нечего делать, я задумался о прошлом. Конечно, я тогда не понимал причин этого явления так хорошо, как теперь, но я и тогда находился под наваждением леса и с наступлением сумерек неохотно выходил. Да и все это место, весь Фонваль, несмотря на бесчисленную массу цветов и прекрасные, извилистые аллеи, был довольно противною местностью. Замок был перестроен из аббатства: стрельчатые окна, вековые деревья, окружавшие его, расставленные по парку статуи, неподвижная вода пруда, окружавшие всю эту пропасть утесы, въезд в нее, точно в ад, — все это придавало ей странный, мрачный вид, даже и не ночью, так что, право, ничего не было бы удивительного, если бы там все происходило на сказочный лад. Там так и надо было бы вести себя, как в сказках.
Я, по крайней мере, во время каникул всегда так и поступал. Для меня каникулы были длинным сказочным представлением, действующие лица которого проводили куда больше времени на деревьях, в воде, или под землей, чем на земле. Когда я босиком галопом мчался по лугу, всякому было понятно, что вслед за мной скачет эскадрон кавалерии. А старая рассохшаяся барка! Убранная тремя метлами, изображавшими мачты, и такими же причудливыми парусами, она была моим адмиральским кораблем и олицетворяла флот крестоносцев на Средиземном море, роль которого с успехом исполнял пруд. Я мечтательно смотрел на кувшинки, и они казались мне островами; я громко называл их по имени: вот Корсика и Сардиния… Мы проходим мимо Италии… Мы огибаем Мальту… Через несколько минут я кричал: Земля! Земля! Высаживался в Палестине: — «Монжуа и Сен-Дени»! На ней я перенес все ужасы морской болезни и пережил тоску по родине; я боролся за Гроб Господень; я научился вдохновению и географии…
Но чаще случалось, что остальные актеры были поддельны. Мне казалось, что так больше похоже на правду. Я вспоминаю — ведь в душе каждого ребенка таится ДонКихот — я вспоминаю о великане Бриарее, которого изображал небольшой павильон, и о бочке, которая была драконом Андромеды. Ах, Боже мой, эта бочка! Я приделал к ней голову из тыквы и крылья вампира из двух зонтиков. После тыквы это страшилище было спрятано за поворотом аллеи сзади терракотовой нимфы и я отправился н а п о и с к и за драконом, чувствуя себя храбрее самого Персея, вооруженный прутом, верхом на воображаемом фантастическом крылатом коне. Но когда я его н а ш е л, тыква посмотрела на меня таким странным взглядом, что Персей чуть не ударился в бегство и от волнения искромсал зонтики и тыкву вдребезги.